Валерий Замыслов - Иван Болотников (Часть 2)
- Ну, скоморох! Ну, прокудник!
Когда смех начал стихать, казаки обступили Секиру, который с невинным, отрешенным видом сидел на берегу и выжимал красные портки.
- Как тебя угораздило? - вопросил Нечайка.
- Не все те ведать, - огрызнулся Секира.
А было так. Надумал подшутить казак. Взял да скрытно и поднырнул из камышей в мотню. Утонуть Секира не боялся: наловчился подолгу сидеть под водой, да и нож с собой прихватил на всякий случай. На берегу же прикинулся мертвецом.
- Нет, ты все ж поведай, поведай, как в мотню угодил? - прицепился Емоха.
Но Секира так и отмолчался. Емоха плюнул и позвал донцов разбирать рыбу. Улов оказался отменным: пудов десять леща покидали в лодку-рыбницу. А Васюта тем временем выискивал новую тоню.
После полудня казаки варили уху. И вновь здесь верховодил Васюта, бывший тяглый патриарший рыбак с ростовского озера Неро.
Варили в больших котлах. Вначале, по совету Шестака, в котлы кидали мелких ершей и окуней. Отварили, вычерпали, а затем в дело пошла рыба покрупней: язи, окуни, налимы. Вновь сварили и вычерпали, а в тот же отвар опустили карасей, щук и лещей. Не забыл Васюта и о приправе: укропе, петрушке, луке... В самый последний момент он набросал в котлы жгучего турецкого перца.
По станице духовито пахло ухой. Казаки подходили к котлам, крякали, нетерпеливо поглядывали на Васюту. Но тот не спешил, стоял у котла с деревянной ложкой, деловито, со смаком пробовал душистый отвар, томил казаков.
- Пора! - молвил наконец. - Кличьте станичного.
Деня побежал за Болотниковым, а все другие с мисками и баклажками тесно огрудили котлы.
Явился атаман. Ему первому поднесли дымящуюся миску с ложкой.
- Сними пробу, батько.
Казаки притихли, застыл Васюта: ежели уха атаману не понравится, не верховодить больше Шестаку у рыбацкого котла. Таков казачий обычай.
Болотников хлебнул ложку, другую, выглянул из-под густых кудрей на Васюту, скривил губы.
Васюта весь поджался. Все! Сейчас атаман швырнет ложку оземь, и станица поднимет его на смех.
- Знатно сварил, дьявол!
Васюта распялил рот в ухмылке, а по станице полетели одобрительные возгласы:
- С ухой, батько!
- Наливай, Васька!
- Быть те атаманом!
И загулял черпак по котлам!
Мигом заполнили миски, достали баклажки с горилкой. Болотников поднялся на бочонок, сверкнула на солнце золотая серьга в левом ухе. Зажав в руке чарку, тихо молвил:
- Вначале содругов своих помянем... Славные были казаки.
Донцы встали, посуровели смуглые, иссеченные шрамами лица. А Болотников продолжал:
- Они погибли в ратном поединке и теперь спят под курганом. Но пусть знают наши содруги верные, что казачьи сабли еще не раз погуляют по татарским шеям. Не ходить поганым по Дикому Полю!
- Не ходить, батько! - дружно прокричали донцы.
- Не сломить поганым казачьей воли!
- Не сломить, батько!
Казаки зашумели, замахали обнаженными саблями; что-то могучее и грозное было в их гневных и зычных выкриках.
Переждав, когда смолкнет станица, Болотников вновь поднял чарку.
- Помянем, донцы!
Болотников осушил до дна оловянную чару и спрыгнул с бочонка. Казаки тотчас хлебнули из баклажек и дружно налегли на уху.
В Родниковской станице обитало триста донцов. Домовитые казаки жили в куренях, а большинство ютилось в шалашах и землянках, не имея ни кола, ни двора. То была голытьба, самая что ни на есть воинственная и дерзкая вольница, готовая по первому зову атамана пойти хоть на край света, хоть к черту в пекло. Из голытьбы верстались дозоры и разъезды, из голытьбы подбирались казачьи сотни для степных набегов.
Прибыл из своего шалаша проспавшийся дед Гаруня. В походы он давно не ходил, однако донцы почитали его за прежние заслуги - и не только в Диком Поле, но и в Сечи, где запорожец провел не один десяток лет. Иван Гаруня был одним из тех казаков, чья острая сабля гуляла и по татарам, и по ногаям8, и по турецким янычарам9. Много видел за свою долгую жизнь старый казак. Не раз бывал он и станичным атаманом.
Казаки потеснились, усадили Гаруню подле Болотникова. Иван Демьяныч скинул с головы трухменку, повел по лицам донцов приунывшими очами.
- Сухо в баклажке, дети.
Гаруне протянули сразу несколько баклажек.
- Плесни в душу грешную.
Гаруня отпил полбаклажки и вмиг повеселел, молодцевато крутнув длинный серебряный ус.
- Знатная горилка, хлопцы.
Достал из штанов кисет и короткую черную деревянную трубку с медными насечками, насыпал в нее табаку, раскурил от уголька.
В станице "богомерзкое зелье" курили многие: наловчились от запорожцев, которых немало перебывало на Дону. Вот и сейчас тут и там потянулись над лохматыми головами повольников едкие сизые дымки.
Устим Секира, сидевший обок с Мироном Нагибой, молвил с подковыркой:
- Ну что, есаул, добра ли горилка?
Мирон поперхнулся: вечно сунется этот чертов казак!
Недавно Нагиба дюже провинился. В пролетье набежала на Родниковский городок малая татарская рать в триста сабель. Станица приняла бой, который длился от утренней зари до вечера. Удало рубился Мирон Нагиба, более десятка татар развалил своей саблей. Ночью же, вопреки приказу атамана, завалился в курень и осушил с устали полведра горилки. А чуть свет вновь набежали татары, но Мирон Нагиба, возглавлявший сотню донцов, на бой не явился. Лишившись атамана, повольники потеряли многих казаков и с превеликим трудом оттеснили ордынцев в степь. Мирона Нагибу нашли спящим в курене. Круг огневался и порешил: лишить Мирона чарки до следующего набега. А набега не было три месяца. Казаки мирно ловили рыбу, выбирались в степи на оленей и вепрей и каждый божий день попивали горилку. Мирон удрученно поглядывал на захмелевших станичников и, сглатывая слюну, уходил со смертной тоски далеко в степь, дабы не слышать веселых песен донцов. Таем же он выпить не мог: на Дону в одиночку не пьют, да и учуять могли, винный запах въедлив, его ни чертом, ни дьяволом из нутра не выбьешь. Учуют - и прощай тихий Дон. Тех, кто рушил повеленье круга, сурово наказывали. Могли из станицы выгнать, да так, что нигде тебя больше в казаки не примут. А могло быть и того хуже: в куль - и в воду. Вот и терпел казак до самого Ивана Купалы, покуда на Родниковскую станицу вновь не напали ордынцы. Тогда сабля его была самой ярой.
Круг сказал:
- Лихо бился Нагиба. Допустить к чаре.
Теперь Мирон Нагиба весело сидел у котла и блаженно потягивал из баклажки.
Но чем больше хлебали донцы ухи, тем все меньше оставалось горилки в баклажках.
Устим Секира, глянув в пустую чару, пощипал смоляные усы, малость покумекал и, прищурив глаза, обратился к Болотникову:
- Дозволь слово молвить, атаман?
- Молви, Секира.
Казак поднялся на бочонок, скинул с плеч зипун, а затем сбросил с себя и рубаху. Ухватился руками за голый пуп, скорчился, страдальчески закатил глаза.
- Аль приспичило, Секира? - загоготал Емоха.
- Приспичило, братцы. Ой, пузу мому тошно!
- Никак рожать собрался.
- Хуже, братцы. Черт в пузе завелся. Мучает, окаянный!
- Так избавься, Секира!
- Пытал, братцы. Сидит!.. А ну послухай, Бобыль.
Нечайка подошел, приложил ухо к животу.
- Сидит, донцы!
- Во! Чуете, братцы. Каково мне, вольному казаку, черта терпеть! Ой, тошно, станишники! - пуще прежнего заорал Секира.
К нему подошел Емоха, ткнул в пуп рукоять сабли.
- Дай вызволю.
- Не! Черт сабли не боится.
- А чего ж он боится?
Секира картинно подбоченился, крикнул задорно:
- А ну скажи, скажи, казаки, чего нечистый боится?
- Горилки, - изрек вдруг дотоле молчавший Гаруня.
- Горилки!.. Горилки! - громогласно понеслось по станице.
Секира молитвенно воздел руки к небу.
- И до чего ж разумное войско у тебя, господи!
Спрыгнул с бочонка и ступил к Болотникову.
- Горилки треба, батько. Иначе не выбить черта. Дозволь из погребка бочонок выкатить. Дозволь на христово дело.
Так в погребе же последний.
- Ведаю, батько. Но ужель казаку с чертом ходить?
Секира пал на колени, сотворил скорбную рожу.
- Избавь от нечистого, батько!
Болотников рассмеялся, обратился к кругу:
- Мучается казак, донцы. Избавить ли его от сатаны?
- Избавить, батько! - рявкнуло воинство.
- Кати бочку, Секира! - махнул рукой атаман.
До перетемок гуляли казаки: плясали, боролись, горланили песни... А по мглистой степи разъезжали сторожевые дозоры, оберегая станицы от басурманских набегов.
ГЛАВА 3
РАЗДОРЫ
Пленный татарин так ничего толмачу и не поведал. Не испугала его и сабля Емохи, когда тот захотел отрубить ордынцу голову. Закричал, забрызгал слюной.
- Что он лопочет? - спросил Болотников.
- Лается, атаман. Называет нас презренными шакалами и шелудивыми собаками, - пояснил толмач.
- Дерзок ордынец.
Емоха вновь подступил к татарину с саблей.
