Марк Твен - Позолоченный век
- Ты добрый, благородный, ты большой души человек, Сай Хокинс, и я горжусь, что я твоя жена. - Слезы стояли в глазах Нэнси, когда она это говорила. - Да, мы уедем в Миссури. Тебе не место среди этих невежд и тупиц. А там ты займешь более высокое положение и будешь жить с людьми, которые тебя поймут, а не станут таращить на тебя глаза, будто ты говоришь на чужом языке. Я готова поехать с тобой куда угодно, хоть на край света. Лучше умереть с голоду, чем глядеть, как твоя душа томится и чахнет в этом гиблом краю.
- Слова, достойные тебя, Нэнси! Но нам не придется умирать с голоду. Ничуть не бывало! Я только что получил письмо от Бирайи Селлерса. Письмо, которое... Сейчас я тебе кое-что оттуда прочту.
Он выбежал из комнаты. Тень омрачила сияющее лицо Нэнси, - теперь оно выражало беспокойство и разочарование. Тревожные мысли одолевали ее, обгоняя друг друга. Вслух она не сказала ни слова и продолжала сидеть молча, уронив на колени руки; она то сжимала их, то разжимала, то постукивала кончиками пальцев друг о друга, вздыхала, кивала, улыбалась, а иногда качала головой. Описанная нами пантомима красноречиво выражала непроизнесенный монолог, примерно такой:
"Этого-то я и боялась больше всего, этого и боялась.
В Вирджинии Бирайя Селлерс уже пытался помочь нам разбогатеть - и едва не разорил; пришлось переехать в Кентукки и начинать все сначала. В Кентукки он снова помогал нам разбогатеть - и снова посадил нас на мель; и нам пришлось перебраться сюда. Помогая нам разбогатеть здесь, он чуть совсем нас не потопил. Он честный человек, и намерения у него самые что ни на есть хорошие, но я боюсь, я просто боюсь, что он слишком легкомысленный. Идеи у него прекрасные, и он по доброте душевной щедро их раздает друзьям... но почему-то всегда что-нибудь случается, и все идет насмарку. Да я и всегда знала, что он какой-то взбалмошный. Мужа я не виню: ведь, право же, когда Селлерс загорится какой-нибудь новой идеей, он и машину уговорит, не то что человека! Он увлечет своей затеей всякого, кто послушает его хоть десять минут, - да он бы и глухонемого убедил, только бы тот видел, как у него горят глаза и как он красноречиво размахивает руками. Что за голова! Помню, тогда в Вирджинии он придумал потихоньку скупать целыми партиями негров в Делаваре, Вирджинии и Теннесси, потом выправлять бумаги, чтоб этих негров доставляли в Алабаму, а уж там он бы знал, когда и где их получить и кому за них заплатить; тем временем он хотел добиться такого закона, чтоб в один прекрасный день запретили бы продажу негров в южные штаты, или что-то в этом роде... Бог ты мой, какие барыши загреб бы он на этом деле! Цены на негров сразу повысились бы вчетверо. Он уже потратил кучу денег, ездил, хлопотал, законтрактовал уйму негров, и все шло как по маслу, - а потом ему не удалось добиться этого закона, и вся затея лопнула. А как он в Кентукки раскопал какого-то старого чудака, который двадцать два года изобретал вечный двигатель, и Бирайя Селлерс с первого взгляда понял, какого там еще колесика не хватает. Как сейчас помню: примчался он в полночь, ну точь-в-точь безумный, барабанил изо всех сил, пока не поднял нас с постели, потом запер дверь на все засовы, поставил свечку в пустой бочонок и принялся шепотом рассказывать. Деньги потекли бы рекой, это всякому было ясно. Но ведь и откупить у старого чудака его изобретение стоило недешево... А потом, когда колесико было поставлено на место, оказалось, что они где-то чего-то недоглядели, и толку никакого не вышло; столько хлопотали, однако машина работать не стала. А здешняя его затея? Казалось, уж на что была хороша. Он и Сай целыми ночами сидели и трудились; занавески на окнах задернуты, а я все поглядываю, чтобы соседи не нагрянули невзначай. И ведь он искренне верил, будто на черной липкой смоле, что сочится между камней, которые Сай называет углем, можно нажить целое состояние. Он очищал эту смолу, пока она не стала жидкой, как вода, она, и правда, горела, уж тут спорить не приходится! И в Цинциннати, когда он собрал полный зал всяких богачей и показывал им свою новую лампу, надо думать, у него все пошло бы на лад, но только посреди его речи лампа взорвалась и чуть не снесла головы всем присутствующим. Я до сих пор опомниться не могу, сколько денег мы ухлопали на это дело! Когда Бирайя Селлерс уехал в Миссури, я радовалась, а теперь жалею, что его здесь нет. Интересно, что он пишет?
Письмо, конечно, бодрое - уж он-то никогда не унывает: за всю жизнь ни разу не попал в беду, а если и попадал, так сам того не замечал. Для него солнышко всегда на восходе, светлое да яркое, - до зенита, впрочем, оно никогда не доходит: исчезнет и снова взойдет. И ведь нельзя не любить этого человека, так он старается всем помочь. Но я боюсь снова встретиться с ним - он обязательно опять закружит нам всем головы... А, вдова Хопкинс ушла наконец! Ей всякий раз нужна целая неделя, чтобы купить катушку ниток или выменять моток пряжи. Ну, теперь-то уж Сай придет с письмом..."
И он пришел.
- Задержался из-за вдовы Хопкинс - такая надоедливая старуха, никакого терпения с нею нет. Ну вот, слушай, Нэнси, что я тебе прочту, ты только послушай!
"Немедленно выезжайте в Миссури! Распродайте все - не дожидайтесь, пока дадут хорошую цену, берите любую - и сразу же выезжайте, не то будет поздно. Если потребуется, бросайте пожитки и приезжайте с пустыми руками. Не пожалеете. Край здесь чудесный, земля прекрасная, воздух - чище нет на свете! Описать все это невозможно: перо бессильно. Но с каждым днем людей становится все больше, народ валит со всех сторон. У меня на примете грандиозный план, и я хочу принять вас в долю; я приму в долю всех моих друзей, всех, кто когда-либо выручал меня, ибо здесь хватит с избытком на каждого. Но - молчок, ни словечка, держите все про себя! Приедете - сами увидите! Приезжайте! Спешите! Мчитесь! Не задерживайтесь!" Он все тот же, Нэнси, все тот же, правда?
- Да, в его голосе как будто в самом деле звучат прежние нотки. И ты... ты все-таки поедешь, Сай?
- Поеду ли? Разумеется, поеду, Нэнси! Конечно, все зависит от везенья, а нам до сих пор, признаться, не очень-то везло. Но что бы ни стряслось, женушка, дети наши обеспечены. Возблагодарим же за это господа бога!
- Аминь, - тихо и благоговейно ответила Нэнси.
И Хокинсы принялись за сборы так внезапно и с такой энергией, что у всего Обэдстауна от удивления дух захватило; в каких-нибудь четыре месяца они покончили со всеми делами и исчезли в таинственных, безвестных просторах, что лежали за Теннессийскими Буграми.
ГЛАВА II
СКВАЙР ХОКИНС УСЫНОВЛЯЕТ КЛАЯ
gildag02.gif*
______________
* Христианам, у которых нет своих детей, подобает брать детей усопших - отроков или дев - и растить их как своих детей... (эфиопск.).
К концу третьего дня, в час, когда путники начинали уже подумывать о ночлеге, в лесу показалась бревенчатая хижина. Хокинс остановил лошадей и вошел во двор. На пороге, закрыв лицо руками, сидел мальчуган лет десяти. Хокинс подошел ближе, надеясь, что звук шагов привлечет внимание мальчика, но тот не шевельнулся. Хокинс подождал минуту и заговорил:
- Что же ты, паренек, спишь? Солнце-то еще не зашло.
Мальчик поднял голову; измученное лицо его было залито слезами.
- Прости, сынок, я не хотел тебя обидеть. Скажи, что случилось?
Едва заметным кивком мальчик указал на дверь и отодвинулся, пропуская Хокинса в дом, потом снова закрыл лицо руками и стал раскачиваться из стороны в сторону, точно горе его было так велико, что ни вздох, ни стон не могли его облегчить. Хокинс перешагнул порог и оказался в бедной, убогой комнате; семь-восемь пожилых мужчин и женщин столпились посреди комнаты вокруг какого-то предмета, стараясь не шуметь и разговаривая только шепотом. Хокинс обнажил голову и приблизился. На двух табуретах стоял гроб. Соседи только что кончили убирать покойницу - женщину с изможденным кротким лицом, глядя на которое можно было подумать, что она не умерла, а только заснула. Какая-то старушка, кивнув в сторону двери, шепотом заговорила с Хокинсом:
- Покойница-то матерью ему была. Померла ночью от лихорадки. Спасти никак нельзя было, куда там. Да и ей-то лучше так, лучше. Муж и двое других детишек померли весной, и она с той поры все в себя не могла прийти. Бродила как потерянная и ни на кого не глядела, только на своего сыночка Клая, - вон он там сидит. Она прямо молилась на Клая, да и он на нее. Только у них и было в жизни, что сидеть рядышком да глядеть друг на друга. Три недели она болела; и вот, верите ли, этот ребенок и работал, и приносил лекарство, и не забывал давать его вовремя, и по ночам не спал и ухаживал за нею, и старался подбодрить ее, - ну прямо как взрослый. А ночью, когда она начала отходить и отвернулась к стене и уж не узнавала его больше, он забрался к ней на кровать, прижался щекой к ее щеке и звал ее так жалостно, а она не отвечала, так у меня сердце чуть не разорвалось. А потом она приподнялась, дико посмотрела вокруг и вдруг увидала его - да как закричит, да как прижмет его к груди, и давай его целовать... Ну, это отняло у нее последние силы: глаза стали закрываться, руки упали, - видим, скончалась, бедняжка... А Клай, бедная, несчастная сиротиночка... не могу я говорить про это, не могу, сил моих нет...
