Хосе Рисаль - Флибустьеры
Пессимист Пексон, грузный толстяк, чья усмешка походила на оскал черепа, возражал: он напомнил о происках врагов, о том, что могли ведь спросить совета у епископа А., отца Б. или провинциала В.*, а те, чего доброго, посоветовали всех участников затеи упрятать в тюрьму. На это Хуанито Пелаэс, поеживаясь от страха, пробормотал:
- Карамба! Только чур меня не впутывать...
Сандоваль, как истый либерал и к тому же испанец, разъярился.
- Да это черт знает что! - воскликнул он. - Как можно быть такого дурного мнения о генерале! Вообще-то он, конечно, благоволит к монахам, но в таком деле он не допустит, чтобы ему указывали. Откуда это вы взяли, Пексон, что у генерала нет собственного мнения?
- Я этого не говорю, Сандоваль, - ответил Пексон, оскалившись так, что обнажились зубы мудрости. - Напротив, я считаю, что у генерала есть собственное мнение, но оно отражает взгляды тех, кто увивается вокруг него.
Это всем ясно!
- Старая песня! Вы приведите мне хоть один факт, слышите, факт! возмущался Сандоваль. - Довольно необоснованных заявлений, пора перейти к фактам, - прибавил он с изящным жестом. - Факты, господа, только факты, все прочее - вредные, не хочу сказать, флибустьерские, рассуждения.
Пексон захохотал во все горло.
- Вот уже и флибустьеры пошли в ход! А нельзя ли спорить, не обвиняя друг друга в таком смертном грехе?
Сандоваль сказал, что никого не обвиняет, и произнес небольшую речь, требуя фактов.
- Что ж, извольте, - ответил Пексон. - Недавно была тяжба между группой мирян и монахами; генерал не стал в ней разбираться, а передал дело провинциалу ордена, к которому принадлежали монахи. Тот и вынес решение.
И Пексон снова расхохотался, будто рассказал что-то очень смешное. Потом назвал имена, факты, даже пообещал в подтверждение своих слов принести документы.
- Но скажите на милость, какие у генерала могут быть причины не разрешить столь полезное и важное дело? - спросил Сандоваль.
Пексон пожал плечами.
- Угроза неделимости отечества... - произнес он тоном чиновника, читающего судебный приговор.
- Вот это отмочил! Что общего между грамматическими правилами и неделимостью отечества?
- Про то знают ученые доктора нашей святой материцеркви. А мне откуда знать? Может, боятся, что мы начнем понимать законы и пожелаем им следовать... или, хуже того, начнем понимать друг друга. Что станется тогда с бедными Филиппинами!
Сандовалю было не по душе, что ему не дают высказаться и как будто даже подсмеиваются над ним.
- Шутки ваши неуместны! - воскликнул он. - Дело весьма серьезное.
- Боже меня упаси шутить там, где замешаны монахи!
- Но какие у них могут быть доводы?..
- Например, такой. Поскольку занятия должны проводиться по вечерам, забубнил Пексон все тем же тоном судейского чиновника, - то можно объявить, что они будут представлять угрозу для нравственности, - как было со школой в Малолосе...* - Чепуха! Ведь занятия в Художественной академии, моления по обету или церковные процессии тоже происходят под покровом темноты!..
- ... будут умалять престиж университета, - продолжал толстяк, пропуская мимо ушей замечание Сандоваля.
- Ну и пусть умаляют! Университет должен приспосабливаться к запросам студентов, ведь так? Иначе во что он превратится? В заведение, где ничему не обучают? Или вы считаете, там сидят люди, которым слова "наука"
и "просвещение" нужны только для того, чтобы мешать другим просвещаться?
- Видите ли, начинания, идущие снизу, называются недовольством...
- А те, что идут сверху, проектами, - подхватил ктото. - Вот, например, Школа искусств и ремесел!
- Спокойней, спокойней, господа! - сказал Сандоваль. - Я не поклонник монахов, мои либеральные взгляды известны всем, но - кесарево кесарю! Школу искусств и ремесел я буду горячо защищать и приветствовать, как первый проблеск зари, которая занимается над этим благословенным островом; Школу искусств и ремесел, повторяю, взяли в свое ведение монахи с тем, чтобы...
- Собака на сене! - снова перебил оратора Пексон.
- Да послушайте, черт возьми! - воскликнул Сандоваль, возмущенный тем, что его перебивают и не дают закончить периода. - Пока нам не сообщили ничего дурного, не будем пессимистами, отбросим все пристрастия и сомнения в доброй воле правительства...
И Сандоваль произнес несколько пышных фраз в похвалу правительству и его благим намерениям; тут уж Пексон не осмелился его перебивать.
- Испанское правительство, - сказал между прочим Сандоваль, - дает вам все, ни в чем вам не отказывает!
У нас в Испании был абсолютизм, и у вас был абсолютизм, у нас монахи понастроили множество монастырей, и у вас монастыри занимают треть Манилы; в Испании карают гарротой, и у вас гаррота - орудие смертной казни; мы католики, и вас сделали католиками; мы были схоластами, и в ваших аудиториях царит схоластика... Словом, господа, мы плачем, когда плачете вы, и страдаем, когда вы страдаете. У нас те же алтари, тот же суд, те же кары, а посему будет лишь справедливо, если мы дадим вам также наши права и наши радости.
Никто его не перебивал, и Сандоваль, все больше и больше воодушевляясь, заговорил о будущем Филиппин.
- Как я уже сказал, господа, заря занимается; Испания распахнула врата прогресса для любезных ее сердцу Филиппин, времена изменились, и я убежден, что для нас делают гораздо больше, чем мы предполагаем. Вы говорите, правительство наше колеблется, оно безвольно - так ободрим же его нашим доверием, покажем, что мы на него надеемся, напомним ему нашим поведением - если оно вдруг об этом забудет, - что мы верим в его добрые намерения и в его готовность руководствоваться лишь справедливостью и заботой о благе всех своих подданных. О нет, господа, - рассуждал Сандоваль все более патетическим тоном, - мы не должны допускать и мысли, что в этом вопросе генерал обратился за советом к кругам, нам враждебным. Вы все время ведете себя честно, искренне, решительно, бесстрашно; вы обращаетесь к правительству прямо и чистосердечно; ваши доводы убедительны в высшей степени; ваша цель - облегчить труд преподавателя: ведь в его руки поступают сразу сотни студентов, которые почти не знают испанского языка. И если до сих пор ваша просьба не исполнена, то, я полагаю, причина тут в чрезмерном обилии скопившихся материалов по этому делу. Но я предсказываю: кампания выиграна, и Макаражг созвал нас, чтобы возвестить о победе; завтра весь народ будет с благодарностью повторять ваши имена и кто знает, господа, - возможно, правительство даже наградит вас орденами за ваши заслуги перед отечеством!
Раздались громкие рукоплескания: все уже поверили в победу, а многие ив орден.
- Помните, господа, - вставил Хуанито, - я был одним из первых основателей!
Только пессимист Пексон не разделял общего энтузиазма.
- Как бы не нацепили нам ордена на щиколотки! - проворчал он, но, к счастью для Пелаэса, эти слова потонули в шуме. Когда все немного успокоились, Пексон опять стал возражать оратору:
- Все это прекрасно, но... А вдруг губернатор, несмотря ни на что, откажет нам? Подумает, посоветуется и откажет?
Энтузиастов как холодной водой окатили. Все посмотрели на Сандоваля, тот слегка смешался.
- Тогда... - начал он несколько неуверенно.
- Что тогда?
- О, тогда, - задорно воскликнул Сандоваль, еще разгоряченный успехом, - тогда мы будем знать, что правительство, которое на каждом углу кричит о необходимости дать вам образование, в действительности идет на все, чтобы помешать этому, когда его вынуждают перейти к делам. Но и тут, господа, ваши усилия не пропадут втуне, вы добьетесь того, что не удавалось еще никому, - заставите правительство снять маску и бросить вам перчатку.
- Браво,- браве! - в восторге закричали одни.
- Молодчина Сандоваль! Как здорово сказал он про перчатку! - подхватили другие.
- Ну, хорошо, бросить перчатку! - презрительно повторил Пексон. - А дальше что?
Сандоваль на миг опешил, но со свойственной его нации живостью и ораторским пылом быстро нашелся.
- Дальше? - переспросил он. - Дальше вот что: если никто из вас, филиппинцев, не осмелится поднять эту перчатку, тогда ее подниму я, Сандоваль, от имени Испании, ибо подобная политика противоречила бы добрым чувствам, которые Испания всегда питала к своим провинциям.
И тот, кто решится столь подло злоупотреблять доверенным ему постом и неограниченной властью, пусть не надеется ни на покровительство своей отчизны, ни на поддержку ее граждан!
Слушатели пришли в бешеный восторг. Исагани расцеловал Сандоваля, другие тоже бросились его обнимать; слова "родина", "единство", "братство", "верность" были у всех на устах; филиппинцы говорили, что, будь все испанцы такими, как Сандоваль, и на Филиппинах все были бы Сандовалями. Глаза у Сандоваля сверкали, никто не сомневался, что, если бы в эту минуту ему бросили перчатку, он вскочил бы на коня и помчался бы сражаться за Филиппины. Но Пексон опять обдал всех холодной водой:
