Владимир Брюханов - Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.
Человечество и теперь, как во времена Маркса и Энгельса, делится на большинство и меньшинство, причем в определенной степени по классовому принципу, но раздел этот происходит отнюдь не по линии противоборства между трудящимися и собственниками средств производства. Ныне трудится лишь незначительное меньшинство населения даже высокоразвитых стран — если под трудом, по-марксистски, понимать создание материальных ценностей, а остальные в лучшем случае занимаются перераспределением этих ценностей среди потребителей, а в худшем — сами остаются исключительно потребителями.
Теперь это последнее бедствие принято традиционно называть безработицей, а борьбу с нею — созданием рабочих мест, но это только терминологические фиговые листочки, скрывающие тот факт, что теперь имеет возможность трудиться только ничтожное меньшинство, а потреблять должно все человечество, ибо, если его лишить предметов потребления, то, естественно, неминуемой становится смерть от голода, холода, жары и прочих бедствий!..
Ныне людоедский лозунг «кто не работает — тот не ест», столь популярный среди российских рабочих и крестьян 1917 года и последующих лет, может быть лозунгом лишь тех, кто ставит своей целью уничтожение большинства человечества!
Увы, современное развитие технологий таково, что производство предметов потребления достигло столь высокой эффективности, что немногим уступает сказочной скатерти-самобранке или котлу, в котором никогда не иссякает варево, а большинству окружающих потребителей просто ничего не остается делать — в этом-то и оказалась их трагедия, а отнюдь не счастье, как наивно подразумевали авторы старых сказок!
Зловещая ситуация продолжает прогрессировать: поскольку количество получаемой гуманитарной помощи (основного средства существования большинства современного человечества!) так или иначе увязано с численностью семей, а следовательно — с количеством детей, то последних, по чисто конкурентным побуждениям, безнадежно пожизненные безработные продолжают рожать во все большем числе — и никакая пропаганда противозачаточных средств (против которых к тому же и по сей день выступают некоторые из современных мировых религий!) не может притормозить дальнейшее развитие этого процесса! Это неразрушимый в настоящее время порочный круг!
Среди российских идеологов XIX века было широчайшим образом распространено мнение, что у России — свой путь. Прикрываясь фиговыми листочками западничества и интернационализма, этим грешили и Герцен, и Ленин. О славянофилах же — от их предтечи Ф.Н. Глинки и до А.Д. Самарина, последнего в славном роду, — и говорить не приходится. Причем в этих воззрениях крайние революционеры нередко сходились с реакционнейшими царскими сановниками — от А.Х. Бенкендорфа до В.К. Плеве.
Всеми их совместными усилиями путь России действительно оказался своим, принципиально отличным от европейского и американского,[221] но тем самым, которым идет теперь большинство всего человечества — в подтверждение прежних лозунгов советских коммунистов, но в опровержение их прогнозов по существу.
Россия оказалась прямым антиподом Англии, где каждый деревенский молодой человек, не будучи старшим или единственным наследником родительской земельной собственности, а потому по закону обреченный на батрачество, сразу или позднее (при дальнейшем сокращении потребности в наемном труде) покидал родную деревню — на чем и построилось могущество Британской империи.
В России же любой крестьянин, даже органически неспособный к толковому труду, по закону и по обычаю имел право на клочек земли, на которые периодически (раз в несколько лет) по жребию делились все земельные угодья общины. Перспективой, обратившейся в реальность уже к началу ХХ века, стало сокращение этих индивидуальных участков до размера, не способного уже обеспечить минимальными жизненными ресурсами значительную часть общинников — и ситуация продолжала ухудшаться.
По сути община действительно оказалась предтечей и аналогией современных механизмов социальной помощи, практикующейся Западом по отношению и к собственному населению, и к населению слаборазвитых стран. В этом смысле оказались не так уж неправы и Гакстгаузен, и российские социал-утописты, разглядевшие в русской общине ячейку будущего человеческого общества — только вот насколько это общество оказалось идеальным?!.
Между тем, помимо хорошо известных и изученных качеств русской поземельной общины (при описании которых нам остается только повторять результаты изысканий достаточно многочисленных, хотя и полузабытых авторов XIX столетия), Николаевской России был присущ и иной механизм оказания весьма эффективной социальной помощи — и тут, следует заметить, наши рассуждения хотя и имеют также предшественников в трудах наблюдателей XIX века, но эти последние уже совершенно прочно позабыты, да и сами авторы той эпохи формулировали свои наблюдения и выводы далеко не с такой категоричностью, как это мы себе позволим.
Дело в том, что помещичье имение XIX века также играло роль вполне определенного механизма оказания социальной помощи, но только уже не по отношению к крестьянам, а по отношению к дворянству и его бытовому окружению.
«Дворянские гнезда», упадок и разорение которых стал источником душевной боли для русских интеллигентов, даже никогда не бывших помещиками, вроде А.П. Чехова, действительно были оплотом культуры на Руси.
Не только сами дворяне, владевшие этими «гнездами», пользовались плодами материального благополучия имений, но и их уже разорившиеся собратья. «Бедный родственник», «приживальщик», «бесприданница» — это классические персонажи российской литературы, живописующей помещичий быт первой половины XIX века.
«Дворянское гнездо» было средоточием вообще всякого культурного образа жизни в сельской местности. Чиновники провинциальных учреждений, офицеры соседних гарнизонов и в особенности местные священники естественнейшим образом тяготели к общению с помещиками, а не с прочими селянами.
Устройство православной церкви было тогда таково, что основная масса священнослужителей почти совершенно не получала материальной помощи ни от государства, ни от внутреннего церковного бюджета — и зависела практически лишь от подаяний прихожан.[222] Естественно, что помещик и по материальному положению, и вследствие культурной солидарности был более надежным и верным оплотом деревенских священников, нежели крестьянин.
Да и постоянные жители имений состояли не из одних только дворян: количество дворовых слуг не уступало численности помещиков. Среди дворни было и немало незаконнорожденных помещичьих детей (своих и чужих) — их число не поддается статистическому учету. Всякий человек, независимо от своего рождения, ухвативший хоть кусочек барской культуры, естественно оглядывался с ужасом на мрак деревенского крестьянского существования, нисколько не разделяя славянофильских восторгов. Забегая вперед, укажем, что Великая реформа 19 февраля 1861 года вовсе оставила за бортом узаконенного материального обеспечения всех этих несчастных.
Известнейший певец дворянского оскудения, С.Н. Терпигорев (С. Атава), так описывал последующую трагедию и тех, и других уже после реформы, когда значительно яснее и понятнее оказались особенности прежнего ушедшего быта: ««Мы» [т. е. помещики] ничего не знали, но кое-что во всем понимали; так точно и наши бывшие дворовые. /…/
Я не говорю уже о массе таких специалистов, как домашние портные, музыканты, балетмейстеры, доезжачие, живописцы и проч. Все эти бедные люди, искренне воображавшие, что они действительно балетмейстеры, музыканты и живописцы, с наступлением нового порядка очутились в положении раков на мели и кончили или кончат свою жизнь в страшной нужде, перебиваясь чем бог пошлет и заливая горе водкой. Жили люди, что-то работали, награждали их за эту работу, и вдруг — трах! — все перевернулось, и оказалось, что эта работа никому ни на что не нужна и даже ничего, кроме насмешки не вызывает.
— Дармоеды! готовый хлеб ели! Попробуйте-ка сами его себе достать, господа теперь не дадут, — смеются мужики…
«Мы» тоже все знали. «Мы» и на виолончелях играли, и рисовали, и стихи писали, и равнение напра-а-аво знали, и тоже — крах, и оказалось, что все это выеденного яйца не стоит, что любой кочегар обеспечен более большей половины из нас».[223]
К тому же дореформенная дворянская молодежь, покидая поместья и отправляясь на учебу в города, увозила и туда частицу родительского благополучия: «В те годы контингент студентов университета[224] состоял преимущественно из сыновей богатых помещиков и купцов или очень бедных детей разночинцев и духовного звания. /…/ первым была не страшна жизнь вследствие богатства их родителей, /…/ вторые пренебрегали нуждою и бедностью уже потому, что они с пеленок видали ее, свыклись с нею. Как бы на помощь всем этим беднякам всегда приходило в ту пору богатое товарищество. Весьма часто богатый помещик или сын купца, занимая хорошую квартиру в несколько комнат, давал у себя приют двум-трем товарищам-беднякам и таким способом облегчал их нужду. А так как дворянство того времени держало знамя своего достоинства и на достаточной высоте, то общий тон, даваемый им, не мог не влиять на моложежь из бедного сословия, вырабатывая в ней сознание собственного достоинства».[225]
