Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1
На рассвете панские хоругви почти без сопротивления заняли казацкий табор. Там открылось перед ними страшное зрелище: только ничтожные остатки десятитысячного войска стояли колеблясь на грудах падших. Теперь уже не встали казаки-невмираки приветствовать гостей. Жовковскому выдали Наливайка, Шостака, Савулу, Панчоху и Мазепу, как творцов и главных акторов разыгранной трагедии. Достались ему также пушки, знамена, булава, которую так долго царь Наливай оспаривал у Лободы, серебряные бубны и литавры. Но в кассе грабителей стольких городов и областей, к огорчению жолнеров, нашли едва 4.000 злотых.
Между жолнерами вспыхнул бунт: хотели истребить осажденных до ночи. Жовковский, всегда снисходительный относительно собственных и неприятельских воинов, показал себя львом в усмирении зверского бунта. Казня его зачинщиков, он в то же время приказал Кремпскому спасаться с «недобитками» бегством.
Окончательный результат борьбы панов с их ненавистниками был ужасен. Из кровавого солоницкого табора, по сказанию современников, преемник Наливайка вывел всего-навсего мужчин и женщин 1.500 душ.
Адмирал запорожской флотилии, Подвысоцкий, покорился правительству, и удалился к низовым лугарям, среди которых проживал уже пятнадцать лет в отчуждении от правоправящего сословия.
До новогродского подсудка, свидетеля Наливайщины в Белоруссии, дошла только глухая молва, что Лобода, отделившись от Саска, шел через Киевщину к Наливайку.
Солоницкое побоище со всеми своими ужасами и доблестями не заняло внимания ни лучшего из Наливайковых земляков, Евлашевского, ни худшего из них, князя Василия. По крайней мере после обоих представителей своего века и общества не осталось никаких в этом отношении известий.
Молва о знаменитом походе усыновленного Польшею русина, Жовковского, столь же глухо коснулась уха, и другой светлой личности среди тогдашней русской тьмы, боркулабовского священника. Он равнодушно и рассеянно записал в своей хронике следующее:
«А иж (а так как) казаки Наливайкиного войска начали творити шкоду великую замкам и панам украйного замку (очевидная описка), того ж року 1595 (1596) с войском литовским (следовало бы написать коронным) погодивши, в селе Лубны, на реце Суле, казаков побили. Первей Савулу стяли, Панчоху чвертовали, а Наливайка Северина поймавши, по семой суботе до короля послали. Там же его замуровавши, держали аж до осени, Святого Покрова. Там же его чвертовано.»
Ни люди чувствительные к страданиям ближнего, как Евлашевский и Боркулабовец, ни люди, скоплявшие миллионы с рассчетливым эгоизмом, как наш «святопамятный», не подозревали, что у них под ногами разразился вулкан, который через полстолетия произведет великую Руину на обширном пространстве между Ворсклом и Вислою.
Но зачем не казнили Наливайка столько месяцев? На этот вопрос могли бы отвечать клерикалы Сигизмундовы, прозвавшие малорусское православие Наливайковой сектою, воображая, как и наши историки, что у панских злодеев были на уме только церковь да вера. Без сомнения, производились расследования помимо обоих коронных гетманов, отличавшихся веротерпимостью. Дорогая королю да иезуитам уния имела столько противников между католиками, что полевой гетман незадолго перед «берестовским синодом», писал к великому: «Ксенз архиепископ гнезненский (примас королевства), которому сообщил было (об унии) иезуит Каспер Татарин, contempsit [36] это дело и не захотел в него вдаваться».
Значение Наливайщины в будущем почуяли мстительным сердцем гораздо вернее те, которые больше кого-либо страдали от «римской веры», унии. Оди выдумали, будто бы Наливайка, ляхи сожгли живьем в медном быке, в отмщение за защиту православия. Кто первый прикрепил к бумаге эту позорную выдумку, не известно; но ее подхватили сочинители даже самых кратких «казацких хроничек», и она упорно держится в русской письменности до нашего времени.
Глава V.
Сияющая перспектива Польши. — Затмение этой перспективы со стороны Рима. — Развитие польско-русского казачества по поводу московских смут. — Казаки недовольные Польшею, обращаются с услугами к Москве. — Взгляд Москвы на малорусских казаков. — Восстановление православной иерархии в Киеве. — Значение царских подаяний «на церковное строение». — Насущные интересы массы.
Решительное подавление казацкого мятежа устранило одно из главных препятствий к успехам колонизации малорусских пустынь. Благодаря подвигам великих полководцев, представиталей прикарпатской Руси, над Польшей засияло безоблачное небо внешнего мира и внутреннего спокойствия. Если б эта составная нация, эта оригинальная «королевская республика», следовала той лагодности, той зажилости и людскости, которыми отличались домовитые представители собственно польского элемента, — её владения сделались бы благословенным краем гражданской свободы, какою не пользовалась в то время ни одна из соседственных наций. Она бы раньше всех европейских государств перетравила в себе феодальные начала, возвышавшие один класс на счет всех прочих, и выработала бы могущественную силу внутреннего благоустройства — общественное мнение, которое каждому члену польской семьи, независимо от законов и вопреки старых обычаев, обеспечило бы свободное пользование плодами трудов его. В её беспримерной в том веке веротерпимости и в её предупредившей другие гражданские общества шляхетской конституции были для этого весьма почтенные задатки.
Упершись одним краем земли своей в Балтийское море, она прокладывала себе путь к Черному морю, как это свидетельствуют нам и её своевольные добычники, помогавшие казакам в их набегах, и более серьезные люди, рисковавшие всем своим состоянием для завоевания Крыма. Она заводила уже торговый флот на Балтийском море. С успехами колонизации, она спустила бы по Днепру и Днестру свои суда в Гостеприимный Понт, и её черноморская торговля далеко превзошла бы балтийскую. Богатая продуктами своей разнообразной почвы, доступная народам всей Европы и Азии, не стесняющая никого в умственной работе и религиозной совести, Польша сделалась бы опасна для Москвы не оружием, а стремлением целых масс, по следам князя Курбского, Ивана Федорова и Петра Мстиславского, в её свободные от дикого произвола, в её плодородные, согреваемые полуденным солнцем области. Симпатии всех славянских народов стремились бы в тот край, где и турок, и армянин, и серб, и немец безразлично находили убежище от угрожавших им дома гонений сильного, жадного и свирепого.
Но еще до татарского погрома Руси, апостолы всемирного господства, папы разделили Полян днепровских от Полян привислянских до такой степени, что, по словам Кадлубка, «русины не упускали никакого случая и не останавливались ни перед какою трудностью, чтобы бешеную свою ненависть и застарелую жажду мести угасить польскою кровью».
Мы верим этому страшному свидетельству XI-го, или, пожалуй, XII столетия, зная, что Византия, с своей стороны, проповедовала у нас не столько религию любви, сколько религию вражды. Поссорившийся с нею Рим не мог вносить лучшую проповедь христианства в полудикую Польшу Мечиславов и Болеславов. Военные столкновения двух варварских народов сопровождались внушениями двух варварских миссий и, при отсутствии того, что можно бы назвать общественным просвещением, располагали родственные нации к уничтожению друг друга.
Батыевы татары явились примирителями нашей Руси с Польшею, уничтожив боевую русскую силу и придавив сословие черноризцев, проповедовавшее непримиримую ненависть к латинцам, как к «врагам Божиим, держащим кривую веру».
Но латинцы раздули сами искру этой ненависти, тлевшую под пеплом опустошенной татарами Малороссии, и всего больше тем, что, отнимая духовные хлебы у ставленников константинопольского патриарха, передавали их ставленникам римского первосвященника. В эпоху брестского собора 1596 года эта искра разгоралась пламенем зловещим, но оно пылало только внутри монастырей, остававшихся верными учению о «Божиих врагах», да в пределах церковных братств, которые протестанты прямо направляли против папистов, а косвенно — против православной иерархии.
Ни строительная республика панская, ни разрушительная республика казацкая, в своем кровавом столкновении, не брали знамени веры. Паны творили вооруженный суд над казаками в виду православных дворян, мещан и крестьян, как над людьми, не имеющими общих интересов ни с которым сословием. Но с одной стороны католические проповедники прозвали православие Наливайковой сектою, издавали против него памфлеты под заглавием Воскресший Наливайко, и научили свою чернь уличному крику против наших монахов: Гугу, Наливайко! Господи помилуй! Люпус релия (волчья религия)! а с другой, наши черноризцы записали в своих невежественных «хроничках, будто бы Косинский и Наливайко воевали за веру, и будто бы одного из них замуровали живым в каменном столбе, а другого сожгли торжественно среди Варшавы в медном быке.
