Пантелеймон Кулиш - Отпадение Малороссии от Польши. Том 1
Коронный полевой гетман настиг казаков еще в Лубнах. Зная все их замыслы, искусным распоряжением перевел за реку Сулу, через незабытый тогда еще Витовтов брод, часть артиллерии и конницы; под начальством того Струся, которому было так тесно от Наливайка в его старостве, и перегородил «утикачам» дорогу, как в Московию, так и в Татарию. Между тем как потомок воспетых в древних думах братьев Струсей совершал отважное, крайне рискованное дело свое, Жовковский занимал в Лубнах казаков заманчивыми для них переговорами; потом вытеснил их из местечка на левый берег Сулы, не дал им при этом зажечь моста и, преследуя по пятам, поставил бегущих между двух своих лагерей. Волей и неволей должны были они окопаться на урочище Солонице, верстах в пяти от Лубен. Одной стороной своего табора примкнули казаки к болотистому берегу Сулы; три остальные стороны четвероугольника выходили в чистое поле.
В конце русского мая борющиеся силы стояли одна против другой во всеоружии боевых средств и были готовы с обеих сторон на подвиги выносливости, которою казаки брали больше всего, по которой у соратников Жовковского было столько же, как и боевого искусства. Наливайко, Лобода и присоединившийся к ним Кремпский насчитывали у себя до 8,000 народу, кроме женщин и детей. Но Жовковский утверждал, что в казацких окопах не больше 2,000 добрых воинов; остальных называл он кашею.
Коней боевых и ездовых было у них 10,000, пушек 21; большой запас оружия и аммуниции. У панов набралось до 5,000 пехоты и кавалерии с 15 пушками: войско сравнительно многочисленное.
Задача осаждающих состояла в том, чтобы лишить казаков продовольствия и принудить голодом к покорности; задача осажденных — в том, чтоб утомить неприятеля вылазками, обмануть его бдительность и выскользнуть из панских рук, подобно тому, как Наливайко, царь казацкой завзятости и гений казацких «утеков», выскользнул из рук Жовковского в прилуцкой дуброве.
На Солонице, в том и другом становище, собрался цвет нашего малорусского рыцарства, составлявшего польскую славу и польское бесславие. На Солонице среди нас было весьма мало коренных поляков, за исключением людей, ополячившихся посредством веры. К числу таких полонусов принадлежал и сам панский фельдмаршал. Под его предводительством лучшие из нас бились против худших за древнюю культуру днепровских Полян, поднятую из упадка политическим слиянием их с поляками привислянскими, озаренную просвещением Италии и Германии, стремившуюся к высшим идеалам общественной свободы. Под знаменем конституционного государства и цивилизованного общества стояли здесь против домашней орды люди обеих национальностей, дослужившиеся впоследствии до высших дигнитарств. Были среди них и православные строители (или ктиторы) церквей и монастырей, этих единственных тогда устоев русского элемента в борьбе с объединителями двух несоединимых вер, оказавшейся гибельною для Польши.
Как в начале знаменитого похода отвечали паны на зазыв полководца равнодушным молчанием, так под конец спешили к нему с контингентами своими, уразумев ясно, чего должны ожидать в будущем от «украинского своевольства»... Только князья Острожские не прислали сюда своих всегда многочисленных почтов, находя, вероятно, что достаточно послужили королевской республике поражением первого бунтовщика, грозившего разорением Кракова, истреблением шляхетского сословия, опустошением панских домов и хозяйств с помощью азиатской дичи, а может быть, из практического соображения, что в феодальной Речи Посполитой Польской ни один панский дом не мог обойтись без готового безразлично к услугам казачества, а то, пожалуй, и из политического рассчета, что «Польша стоит неурядицею», что польский престол, может быть, очень скоро перейдет в другую династию, и что в этом весьма возможном перевороте, казаки пригодятся князьям Острожским, как пригодились они Яну Замойскому под Бычиною...
Долго держались казаки в блокаде, «закопавшись по уши в землю», питаясь кониною без соли, глядя на гибель своих жен и детей от панской артиллерии.
Приступом невозможно было взять отчаянных. Между волчьим бегством и медвежьим отпором средины у них не было. Много панов поплатилось головой за отважные попытки. Наконец усмирители бунта «обступили табор на конях и целую неделю, не слезая с коней, сторожили казаков», постоянно готовившихся к бегству.
Не помогала панам и такая блокада, пока не привезли из Киева тяжелой артиллерии. Тогда открылась по казакам убийственная пальба, продолжавшаяся без перерыва четыре часа, казаки выдержали и канонаду. Отняли у них воду, — они утоляли жажду в болотных копанках. Не стало у них топлива, — они превращали свои возы в дрова. Не стало, наконец, муки, соли и, что всего важнее, паши для лошадей. Падали кони с голоду сотнями. Привычные ко всякой нужде казацкие жены и дети умирали поминутно. Ворочавшимся в дымном аду казакам было не до погребения мертвых. Разлагающиеся под жгучим летним солнцем трупы заражали воздух. Но казаки соперничали гордо с панами в боевой выносливости, не хотели уступить им рыцарского превосходства, — презирая страх смерти, стыдились подчиниться победителям.
И однакож не устояли в гордом соперничестве, признали за панами превосходство решающего боя, со стыдом, горшим самой смерти, подчинились победителям, — все это потому, что наследственный со времен варяго-русских разлад преобладал в их дикой вольнице еще больше, нежели в панском феодальном обществе.
Ценя своих предводителей только по мере успеха, казаки перестали доверять «счастью» царя Наливая, и поставили гетманом затмеваемого им Лободу.
Малочисленные теперь приверженцы Северини видели в Лободе завистливого соперника, подкопавшегося под их божка, и заподозрили его в расположенности к «панам ляхам». В такой толпе, как солоницкие казаки, от подозрения до убийства был только один шаг. Лобода пал жертвою соревнования в «казацкой славе», которое не давало покоя царю Наливаю.
Но царь Наливай обнаружил предательскую мысль — воспользоваться своим талантом к бегству, — обнаружил себя таким героем, каким являлся перед королем в своем проекте уничтожить запорожцев. Поэтому гетманская булава перешла к старому сечевику, Кремпскому.
Дела, однакож, не пошли от этого лучше. Доведенные до последней крайности, казаки просили пощады у Жовковского. Снисходительный к казакам больше всех своих сподвижников, Жовковский готов был пощадить их, но требовал безусловной выдачи Наливайка с главными зачинщиками бунта. Казаки на это не согласились.
При всем упадке их мужества и силы, между ними много было таких людей, как те, которые, под предводительством полковника Мартина, будучи ранены, бросались в пылающее пламя. Решимость их пасть с оружием в руках поддерживала презрение к смерти в тысячах людей. Это были так называемые казаки невмираки, о которых сохранилось у поляков народное поверье, будто бы каждый из них, убитый наповал, вставал и сражался вновь до девяти раз. Напрасно жолнеры побивали солоницких невмирак. Не раз уже казалось им, что только ночь не дала победить завзятых окончательно; но утро следующего дня являло перед ними как бы воскреснувшие силы казацкого духа и тела.
Боясь довести панское войско до отчаяния, Жовковский спешил значительную часть конницы, чтобы в следующее утро вести ее в атаку вместе с пехотою. Во всю ночь в панском стане никто не смыкал глаз: Жовковский стоял на том, чтобы не выпустить из обложенного табора ни одного человека. А в казацком таборе разыгралась между тем отчаянная драма. Наливайко, с дружиною отважнейших людей, хотел пробиться сквозь казаков и панов на степной простор. Но попытка не удалась. Панские ведеты слышали крики: «Не пустимо! Ты нас довів до такого лиха, до й терпи його вкупі».
На рассвете панские хоругви почти без сопротивления заняли казацкий табор. Там открылось перед ними страшное зрелище: только ничтожные остатки десятитысячного войска стояли колеблясь на грудах падших. Теперь уже не встали казаки-невмираки приветствовать гостей. Жовковскому выдали Наливайка, Шостака, Савулу, Панчоху и Мазепу, как творцов и главных акторов разыгранной трагедии. Достались ему также пушки, знамена, булава, которую так долго царь Наливай оспаривал у Лободы, серебряные бубны и литавры. Но в кассе грабителей стольких городов и областей, к огорчению жолнеров, нашли едва 4.000 злотых.
Между жолнерами вспыхнул бунт: хотели истребить осажденных до ночи. Жовковский, всегда снисходительный относительно собственных и неприятельских воинов, показал себя львом в усмирении зверского бунта. Казня его зачинщиков, он в то же время приказал Кремпскому спасаться с «недобитками» бегством.
Окончательный результат борьбы панов с их ненавистниками был ужасен. Из кровавого солоницкого табора, по сказанию современников, преемник Наливайка вывел всего-навсего мужчин и женщин 1.500 душ.
