Тадеуш Квятковский - Семь смертных грехов
Эконом поспешно закричал:
- Нет, досточтимый отец, это не дьяволы. Это я говорил о бочках.
- О скольких бочках, брат мой?
- О двух, отец.
- Стало быть, о двух других дьяволы говорили? Тьфу, так я и думал, что это они что-то нашептывают, но не был уверен. Ну, да не о чем тут говорить. Приступим к повешению.
- Отец мой, это я говорил о четырех.
- О двух, ты только что сам признался.
- Нет, о четырех!
- Ну, твое счастье. Не люблю я сделок с исчадиями ада. Наобещают, а потом их и след простыл. Так что было обещано? Две бочки красного... и два бочонка...
- Крепкого.
- Можно выдержать. Повтори-ка еще разок, чтобы я не забыл.
- Две красного и две крепкого.
- Хорошего?
- Наилучшего!
- Вепе.
Эконом тяжело вздохнул и широко раскрыл глаза, потом посмотрел вверх и, увидев над собой ремень, переброшенный через сук, задрожал. Брат Макарий перекрестился и стал читать какую-то молитву так быстро, что понять ее было невозможно. Потом он снял ремень с шеи эконома, отвязал от сука и упрятал в мешок.
- Ну, пора в путь, а то Мойше закроет корчму и придется нам ложиться спать, не замочив усы, а я этого очень не люблю. Ничто так вредно не отражается на желудке и кишках, как отсутствие пищи. Ночью человек видит самые отвратительные сны, а утром встает злой и способный на необдуманные поступки.
Брат Макарий взобрался на коня, уселся на нем поудобнее и крякнул от удовольствия.
- Людей в дороге сам бог ведет, - сказал он, наклоняясь, чтобы развязать пленнику руки.
Освободившись от веревки, эконом потянулся так, что хрустнули суставы, и двинулся следом за квестарем, восседавшим на коне.
Дорога петляла по лесу; было темно, хоть глаз выколи. Чтобы не сбиться впотьмах с дороги, эконом ухватился за хвост лошади и пугливо озирался по сторонам. Ему все время казалось, что за ним гонится нечистая сила, которая хочет схватить его и унести в лесную глушь. Лес вскоре поредел, и дорога пошла по полю, вдали замелькали огоньки. Квестарь остановил лошадь.
- In nomine patris! - воскликнул он. - Наконец-то мы добрались до Вифлеема! Вот оно стойло, где нас ждут ясли полные еды и питья. Ты не хотел бы съесть чего-нибудь, остолоп?
- Ой, хочу, просто сил нет, отец мой, - эконом даже облизнулся.
- Наверное, и выпил бы?
- И выпил бы, отец мой.
- Я думаю, что твои желания будут услышаны. Господь бог предоставляет мне немалый кредит, и что я пожелаю, он неуклонно исполняет. Поэтому поспешим, ведь на небесах тоже хотят немного отдохнуть, а ни один ангел не будет спать, пока не уверится, что я добрался туда, где буду сыт.
- Отец мой, значит, ты общаешься со святыми? - испуганно спросил эконом.
- Конечно, общаюсь. Ты думаешь, что я в своей жизни встречаю лишь таких болванов, как ты? Со мной и святые беседуют, и благодаря их вдохновению у меня голова, к примеру сказать, как у магистра философии.
- Отец мой, а может быть, ты и сам - святой? Квестарь многозначительно кашлянул, поерзал на лошади и сложил руки, как святые на иконах в церкви.
- Прирожденная скромность не позволяет мне говорить об этом. Поэтому перестань задавать вопросы, на которые я не смогу дать определенного ответа, чтобы не впасть в гордыню - первый из семи страшных грехов, отягощающих человека. Поговорим о еде, это ведь больше всего подходит набожному человеку и не причиняет никакого ущерба добродетели смирения.
Так добрались они до корчмы. И у Мойше и у Матеуша еще светились окна, а пробивавшийся через соломенные крыши дым свидетельствовал о том, что очаги горят и готовы порадовать пересохшие глотки и пустые желудки. Собаки подняли лай, и эхо разносило их тявканье по всей околице.
- Сегодня нам придется расположиться у Мойше: надо пользоваться милосердием людей равномерно и давать возможность каждому творить добро, чтобы он добился настоящего счастья.
- Еврей никогда не получит вечного блаженства, - заявил эконом, услужливо помогая квестарю сойти с коня.
- Ты ошибаешься, братец, - ответил брат Макарий. - У еврея есть свой Иегова, что значит по-нашему бог. И у того такая же саженная борода, как у господа бога, что нарисован у отцов-кармелитов на алтаре.
Эконом недоверчиво покачал головой.
- Так ведь еврейский бог совсем не похож на нашего.
- Я не буду вести с тобой богословских рассуждений: ты туповат и ничего не понял бы, а жизнь твоя после этого была бы отравлена мыслями. Может, бог-то и не похож, зато дары божьи - вино и пиво - одинаковы, а это меня занимает больше всего.
- Говорят, - сказал все еще не убежденный эконом, - что евреи берут кровь младенцев и добавляют ее в разные напитки, чтобы навлечь на христиан вечное осуждение и гнев божий.
Квестарь хлопнул эконома по лбу.
- Если бы ты мог, братец мой, выпить вина в количестве, соразмерном твоей глупости, то брюхо твое заняло бы целый город с окрестностями. А ты этих младенцев видел?
- Да так говорят. Пан мой сам об этом рассказывал...
- Слуга всегда стоит своего господина. Ты темный нечестивец, и все тут. Кровь младенцев, вот оно что? Стукнуть бы тебя как следует, да жаль. А как ты, остолоп, расправился с мужиком на лугу? Так его отделал, что у того кровь ручьем лилась по спине.
- Отец мой, я рук к этому не прикладывал. Ты же сам видел.
- Еще того хуже, ты других, более глупых, поощрял к этому. Уж лучше помалкивай, а то у меня руки так и чешутся проехаться по твоей гнусной физиономии. А теперь бери мешок да пойдем в корчму, потому что я чувствую себя, как святой пустынник, желудок которого наполнен одними дикими кореньями.
Они распахнули дверь в кухню, откуда дохнуло на них спертым воздухом и кислым запахом пива.
Мойше всплеснул руками, что-то выкрикнул гортанным голосом и подбежал к ним чуть не плача.
Квестарь схватил его за руку, остановил и ласково сказал:
- Я не приветствую тебя словом божьим потому, что ты христопродавец, однако я дам тебе возможность очиститься от грехов. Мы очень утомились и хотим есть и пить.
- Ну, а если я не дам? Почему я должен давать? Где это сказано, что я должен кормить и поить? Я старый еврей, и меня ваш закон не касается. У меня свой закон. Он мне тоже денег стоит.
Эконом презрительно сплюнул.
- Ты, мой дорогой Мойше, не говори лишнего, - улыбнулся квестарь, - ведь священное писание мудрее тебя, а там сказано как отрезано, что...
- Священное писание - мудрая книга, но священное писание не знает, что старый арендатор вот этой корчмы ничего не зарабатывает.
Брат Макарий махнул рукой и прошел мимо Мойше. Он с удовольствием расположился на скамье, а эконому велел сесть в углу. Дым ел глаза, и привыкнуть к нему было трудно. Лишь спустя минуту брат Макарий заметил, что на соседней скамье сидит пан Гемба и дружески беседует с кувшином вина.
- Эй, милостивый пан Гемба! - воскликнул квестарь, распуская пояс, чтобы тот не помешал при еде. Мойше беспокойно переминался с ноги на ногу.
- Что же мне делать?
- Ты делай свое дело, это тебе зачтется в небесах.
- А на что мне небеса?
- Я думал, что ты старый, умный еврей. Когда ты попадешь на небо, святой Петр спросит тебя: "Что ты сделал нашему дорогому квестарю из кармелитского монастыря?" А ты ему ответишь: "Накормил досыта и напоил допьяна". Святой Петр разрешит тебе войти. И скажет: "Теперь я тебе прощаю то, что ты своевременно не принял христианства".
Пан Гемба долго присматривался к квестарю, наконец, раскрыв объятия, закричал на всю избу:
- Так это ты, поп, что так здорово умеешь молоть языком?
- Я самый, милостивый пан. Шляхтич захлопал в ладоши.
- Вот здорово! Я с удовольствием расцеловал бы твою рожу, да ты низкого рода, поэтому негоже мне это делать.
- И я рад был бы сделать это, да от тебя так разит водкой, что я могу без памяти свалиться, потому что я, как невинный агнец, давно ничего не нюхал.
- Ну, что же дальше будет? - пытался выяснить корчмарь.
Шляхтич швырнул в Мойше кубком, а сам придвинулся вместе с кувшином к квестарю.
- Как я тебя увидел, на душе легче стало. Тоска меня грызет, развесели, поп, награжу щедро.
- Слышишь? - обратился брат Макарий к корчмарю. - Вот шляхтич и разрешил наш спор. Скажи-ка этому Иуде, брат, а то он не верит.
Пан Гемба подкрутил ус и хотел пинком принудить Мойше отойти, но потерял равновесие и не упал лишь потому, что ухватился за стол.
- Не бойся, поп, - прослезился шляхтич, - я не позволю тебя обижать. Не будь я Гемба, не позволю. Пояс заложу, а наешься досыта.
- Как пан прикажет, - сдался корчмарь и отошел в глубь комнаты.
- Тошно мне, - наклонился пан Гемба к квестарю. - Сосет под ложечкой. Ох, тошно. Я бы, поп, последнюю деревню продал, только бы тоску прогнать.
- А где же, пан Гемба, этот твой ученый, пан Литера?
- Дурак он! Дурак! - закричал шляхтич, прикладываясь к кувшину, затем вытер усы и повторил: - Дурак!
- Конечно, он был не самый мудрый из ученых, каких мне доводилось встречать, но по-латыни болтал здорово.
