Юлиан Семенов - При исполнении служебных обязанностей
- А что, если я куплю пожилому мужчине такой же, серый?
- Этот - последний.
- А на складе?
- Я сейчас сбегаю.
За прилавком никого не осталось. Женщины начали сердиться.
- Увидали артистку, забегали!
- Очередь надо уважать!
Старик, стоявший в очереди за кошельком, сказал скрипучим голосом:
- Не галдите, как курицы! В вас говорит зависть!
Женщины, как по команде, обернулись и стали бранить старика. Тот заговорщически подмигнул Жене и стал лениво переругиваться с женщинами. В магазине сейчас была та категория женщин, которые любят стоять в очередях. Им не надо ничего, лишь бы постоять в очереди, посудачить о чем-либо и немножко поругаться. Старик угадал их и "взял огонь на себя". Ему было смешно, а женщинам приятно.
Прибежала первая продавщица. Она сунула Жене пакетик с пуговицами и шепнула:
- Импортные, носите на здоровье.
- Сколько я вам должна?
- Ой, что вы, ничего не надо...
- Мне неудобно так...
- Тогда принесите мне ваше фото с надписью. Меня зовут Люся.
Потом пришла вторая продавщица и сказала:
- Знаете, на складе таких галстуков тоже нет.
Женя пришла домой, достала из шкафа костюм отца и примерила к нему галстук.
Костюм был темный, и галстук сюда не шел. Тогда Женя примерила к другому костюму, легкому, летнему.
- Этот - хорошо, - сказала она самой себе. - Мы поедем с папой на юг, и он будет щеголять в этом галстуке.
Женя пошла на кухню поставить чай. Поставила чайник на плитку, надела фартук и решила подмести пол. Она убралась на кухне и пошла в кабинет отца.
Там она села к телефону и набрала номер телеграфа.
- Примите телеграмму, - попросила Женя. - "Диксон, Струмилину. Я купила тебе очень красивый галстук".
Телеграфистка приняла текст и спросила:
- Обыкновенная?
Женя подумала секунду и ответила:
- Нет, срочная.
13 - Льдинка, Паша, льдинка! - закричал Брок. - Смотри, льдинка справа!
- Там нет льдинки, - сказал Аветисян, - это туман.
- Да нет же! Я видел только что!
- Где? Далеко? - спросил Павел.
- Нет, совсем недалеко!
- Там нет льдинки... - сказал Аветисян, вглядываясь туда, где, по словам Брока, должна была находиться льдина. - Подожди... подожди, Нёма... Есть! - закричал Аветисян. - Есть, Паша! Круто вправо!
Богачев и Пьянков развернули самолет, и его затрясло от этого еще сильнее. Вираж они заложили крутой, и крыло самолета прошло метрах в десяти над водой, в которой плавали серые обломки битого льда.
- Удержишь штурвал один? - спросил Богачев.
- Не знаю, - ответил Пьянков, - попробую. А что?
- Я же не могу сажать вслепую...
- Удержу.
Богачев отпустил штурвал и быстро приподнялся. Впереди белела льдина.
- Ага! - закричал Богачев. - Есть! Есть, чертяка! Он плюхнулся в кресло, схватил штурвал и сказал:
- Володя, на место! Нёма, садись за Пьянкова! Геворк, корректируй посадку!
- Хорошо!
- Какой лед?
Аветисян приник к смотровому стеклу. Все смотрели на него, замерев. Он долго смотрел на лед, приближавшийся к самолету, а потом негромко сказал:
- Лед плохой. Он синий. Синий лед - тонкий лед.
- Заструги?
- Большие.
- Направление?
- Поперечное.
- Трещины?
- Нет.
- Торосы?
- Нет.
- Будем садиться?
- Еще бы немного вперед...
- А если там вода? Мы не сможем развернуться еще раз. Упадем.
- Здесь мы перекувырнемся.
- Нёма, держи штурвал.
- Есть.
Павел быстро приподнялся. Он сразу же увидел синий лед, поперечные заструги и низкий, серый туман. Что впереди - разобрать сейчас было невозможно. Впереди могла быть вода, могли быть заструги, могли быть торосы, а могла быть и прекрасная посадочная площадка. Никто не мог сказать, что было впереди. А самолет трясло, и в самолете сидели семь ребят из экспедиции, семь славных парней, имена которых безвестны мировой науке. Рядом с Павлом сидели Геворк Аветисян, Володя Пьянков и Нёма Брок его братья, его друзья, его товарищи. И он, Павел Богачев, человек, сидящий сейчас на месте командира, отвечает за них.
Он отвечает за них перед самим собой, перед их семьями, перед Родиной, которая послала их покорить Арктику.
- Пошли дальше, - сказал Павел, - мы удержим машину.
И они пошли дальше. Самолет болтало из стороны в сторону. Все дребезжало в самолете. И вдруг среди этого дребезжанья летчики услышали песню.
- Что это? - спросил Павел.
Аветисян распахнул дверь. В кабину ворвалось:
Весь мир насилья мы разрушим
До основанья, а затем
Мы наш, мы новый мир построим,
Кто был ничем, тот станет всем.
Павел запел:
Это есть наш последний
И решительный бой,
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Пел Аветисян, пел Пьянков, пел Нёма Брок, пели все зимовщики:
Никто не даст нам избавленья
Ни бог, ни царь и не герой,
Добьемся мы освобожденья
Своею собственной рукой.
Несся самолет надо льдом, и гремела в нем песня революции, которая всегда побеждает, которая дает силы победить, которая заставляет за победу бороться и добиться ее.
- Заструги?! - крикнул Павел. - Как там эти проклятые заструги, Геворк?
- Поперечные.
-Лед?
Геворк долго молчал, а потом тихо ответил:
- Лед такой же.
- Что впереди?
- Туман.
- Трещины?
- Нет.
- Торосы?
- Тоже нет.
- Устал, Нёма?
- Ничего.
- Держи крепче, я посмотрю.
Павел приподнялся и увидел впереди белый лед. Он увидел его одновременно с Аветисяном.
И машина пошла вниз, на белый толстый лед, который должен выдержать самолет, который обязан выдержать самолет, который не может не выдержать самолета.
Стало тихо и звонко. Все сидели в оцепенении, закрыв глаза. Пьянков дышал тяжело, с хрипом. Мотор выключили, и сейчас было слышно тяжелое хриплое дыхание Пьянкова и ничего больше.
- Пошли смотреть лед, - сказал Павел, - пошли, ребята.
Он хотел подняться, но почувствовал, что подняться не может: в ногах была пудовая тяжесть. Руки тряслись, во рту было так, словно он полчаса жевал окурок.
- Отдохни, - сказал Аветисян и вытер ему своим кашне мокрую шею.
14
- Если бы каждый человек в мире был хоть немножечко музыкантом, то, ей-богу, жилось бы всем хорошо и спокойно, - сказал Годенко и закурил.
Он прилетел на станцию "Северный полюс" и сейчас сидел в балке у начальника.
Только что кончили передавать "Испанскую сюиту" Лало. Ее играл известный советский скрипач Игорь Безродный. Годенко отдыхал с ним прошлым летом в Коктебеле. Они жили рядом, и Годенко любил смотреть, как работал скрипач. Было жарко, он ходил по комнате без рубашки, и обычно доброе и милое лицо его менялось: играя, он поджимал по-стариковски губы и сердито хмурил брови. Он очень внимательно слушал себя и хмурился еще больше, когда играл не так, как ему хотелось. У него были интересные руки: предплечье округлое, женственное, средняя часть - тоже мягкая, скрыто мускулистая, и кулак боксера. Но когда он играл, пальцы его и сама кисть становились необыкновенно подвижными, легкими и чуткими.
"Гениальный Крейслер, - сказал скрипач Годенко, - учил сонату Бетховена шесть лет". Годенко это понравилось: он считал, что музыка сродни исследованию в Арктике. Годы и труд - лучшее мерило успеха. И вернейшая тому гарантия.
Безродный рассказывал ему, что в Японии есть профессор Судзуки, у которого по всей стране три тысячи учеников. Это мальчики и девочки трехлетнего возраста.
"Зачем вам так много учеников? Что это даст?" - спросил скрипач у профессора во время гастролей по Японии. "Я не хочу сделать их виртуозами, - ответил профессор, перенесший две войны и Хиросиму. - Если люди будут приобщены к музыке с детства - войн не будет. Физическая расправа противна самому духу музыки. Я имею в виду скрипичную музыку, конечно".
Годенко сидел и курил. В приемнике слышались писки и шумы. Концерт только что кончился, а новая передача не начиналась. Никаких новых известий ни от Морозова, ни от Богачева не поступало. Морозов только передал, что Струмилин лежит с сердечным припадком, а ведет самолет Богачев. По времени Богачев должен был прилететь на станцию, но пока что он даже не вышел на связь. Все собравшиеся в балке у начальника станции понимали, что это могло значить, но никто об этом не говорил. Старались говорить на отвлеченные темы: о музыке, о новых кинофильмах, о живописи.
Первым не выдержал Муромцев - летчик-ас, прилетевший с Годенко. Он предложил:
- Может, я облетаю район?
- Подождем, - ответил Годенко, - ветер плохой, туман, наверное, Богачев низко идет, скорость теряет. Как погода?
Метеоролог ответил:
- Разъяснивает.
- Вы сибиряк? - улыбнулся Годенко.
- Да. А откуда вы знаете?
- По "разъяснивает". Хорошее слово, сибирское.
В балок вошел повар. Он работал в ресторане "Европейском" в Ленинграде. Ему было двадцать два года, но он считал себя истинным полярником.
- Что нового? - спросил он. - Радио не принесло никаких вестей?
