Николай Карабчевский - Что глаза мои видели (Том 2, Революция и Россия)
Из словесных его причитаний я запомнил только куплет, повторявшийся, с некоторыми вариациями, особенно часто:
Сапоги мои уроды
Так и пишут вензеля,
Грязь месили в непогоду,
И сушились опосля!
Соль прилива, очевидно, заключалась в обличении интендантских "сапог-уродов", - неизменной болячки солдатского обмундирования. Было и нечто, относящееся к немецкой бескозырке, надетой для сего на голову:
Австрияк не так танцует,
Голова без козырька!
Кайзер живо оштрафует
Коль не сможет кувырка!
Припев этот сопровождался стремительным, под музыку же кувырканием через голову.
В заключение солист-гармонист исполнил свой концертный репертуар.
Артистов похвалили и отпустили с благодарностью.
Во время исполнения у распахнутых дверей столовой столпилось много зрителей из солдатиков и отрядных санитаров. Они жадно следили глазами за хореографическими фокусами доморощенных искусников и не могли удержаться от хохота при обличении интендантских мучителей-сапог и немецких бескозырок.
Сборы наши в обратный путь были недолги, но прощание и проводы осложнились.
И Переверзев и Григорий Аркадьевич и даже наша милая, в своей, словно детской, застенчивости, докторша пожелали нас проводить верхом на лошадях. Кое-кто из офицеров раздобыл, откуда-то, большие сани-розвальни, и вся компания двинулась за нашей тройкой.
Переверзев скакал впереди, чтобы вывести нас до поворота на ближайшую к железнодорожной станции дорогу, не ту по которой мы, дав большого крюка, ехали сюда. Остальные ехали "для компании".
Ночь была безветренная, звездная, только слегка морозная. Можно было подумать, что это рождественское катание "на островах" в Петрограде.
Крутой поворот на прямую лесную дорогу к станции был в шести верстах, и мы не заметили, как домчались до него.
Прощание было трогательное.
Расцеловавшись с Переверзевым и Григорием Аркадьевичем, я хотел было поцеловать руку докторши, но она быстро отдернула ее и, по-детски стремительно, облобызалась со мною, как делали другие.
С меня взяли обещание, что на Пасху я опять непременно приеду и погощу подольше у них.
Когда смолкли позади нас их голоса, и наши сани одиноко покатились по затененной узкой лесной дороге, что-то зловеще грустное стало прокрадываться в душу: увидим ли их когда?
Тем временем стала всходить луна, и вскоре мы услышали отдаленные выстрелы.
Наш рассыльный Андрей, сидевший на облучке, рядом с кучером, повернул к нам голову и промолвил:
- Значить, начинается?..
"Продолжается"! поправил я его мысленно и вынесенная вера в стойкую надежность "фронта", оставляемого нами ради "кисельного" тыла, как-то остро и больно тревожила совесть.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ.
Поездка на фронт произвела на меня глубокое впечатление. Окунувшись снова в сутолоку повседневной адвокатской жизни, сталкиваясь с множеством людей, поглощенных исключительно своими личными, не всегда почтенными интересами, улавливая нетерпеливое настроение тыла, жаждущего, как можно скорее, отделаться от повседневных неудобств, сопряженных с продолжением войны, чуя, наконец, что, под шумок, всюду ведется настойчивая революционная пропаганда, по трафарету 1905-1906 годов, и сознавая, что, на этот раз, ее результаты могут быть гораздо острее, я переживал мучительные часы ночной бессонницы.
Оторванный в течение дня неотложной текущей работой, казавшейся мни теперь пустой и ненужной, мой мозг начинал, обыкновенно тревожно работать ночью, когда лежа в постели я, тщетно, силился уснуть.
Прямой уверенности в том, что не пройдет и двух месяцев, как все вокруг развалится, и прахом пойдут все жертвы и успения родины в этой беспримерной войне, конечно, у меня не было, но какое-то гнетущее предчувствие огромной беды меня уже не покидало.
Все этому способствовало.
Шептуны, более чем когда-либо, шептали и предрекали. Государственная Дума эффектнее, чем прежде, пускала фейерверки своих трескучих словоизвержений, не соображая их ни с моментом, ни с ближайшей государственной задачей. Как крысы, бегущие с обреченного на гибель корабля, уходили все, сколько-нибудь, "приличные" сановники и министры. Тень Распутина, более зловеще, чем когда-либо, витала в закоулках Царскосельского дворца и "прогрессивный паралич" Протопопова, царствовал безраздельно в своем фантастическом величии.
- Пока мы у власти, - отпускал он направо и налево, - революция будет подавлена в самом корне, за это я ручаюсь!
И ему твердо верили в Царском Селе; благословляли даже судьбу, пославшую, наконец, Poccии, как раз в нужную минуту, столь просвещенный, имевший и на западе блестящий успех, государственный ум. Государю приписывали следующую фразу относительно выбора Протопопова:
- Чего еще они от меня хотят? Я взял товарища председателя Государственной Думы... Раз он был ими избран, значить Дума ему доверяла и ценила его. Иностранная пресса, в течение его поездки с Милюковым и другими думскими, выдвигала его преимущественно ... Союзники от него в восторге... Кого мне было еще искать ? Они не знают сами чего хотят!..
А в это время, бойкотируемый Думой, высмеиваемый в печати, игнорируемый общественными организациями, Протопопов, в действительности, был уже сумасшедшим. Он бестолку носился в Парголово к бурятскому врачевателю Бадмаеву, бывшему приятелю Распутина, где, как говорят, имел таинственные совещания с "нужными" людьми.
Супруга Протопопова, особа вполне бесхитростная, побывавшая у меня после революции, когда мужа ее заключили в Петропавловскую крепость, передавала мне, что муж ее, в последнее время, страдал и острой бессонницей и непоседливою возбудимостью, и что она консультировала даже, по этому поводу, с известным психиатром, который объяснял это переутомлением. Одно лицо, служебно-близкое Протопопову, уже после революции, говорило мне, что в последнее время тот все "путал", делал противоречивые распоряжения, забывал о назначенных им же самим аудиенциях и заставлял ждать приглашенных к официальному обеду часами, неизвестно где обретаясь.
Революционный авангард, тем временем, не дремал. Момент слишком благоприятствовал. В руках "оппозиции" был такой отличный козырь: раздувать опасения сепаратного мира, будто бы не только замышляемого, но чуть ли не готового уже к подписи в Царском. Эта версия усиленно пускалась в ход, якобы, ради подъема патриотического настроения обленившегося тыла.
Настоящего войска в Петрограде больше не было. Гвардия, спасшая Париж своим наступлением в Восточной Пруссии, более не существовала. Оставались от нее только, вновь сформированные, запасные батальоны, немногого стоющие.
Но и это было только каплею, в море, по сравнению с массою того призывного, с военной точки зрения, сорокалетнего хлама, который без всякой энергии муштровался на площадях и в переулках Петрограда.
Некоторый недостаток в продовольствии также начинал ощущаться: более, или менее, длинные хвосты уже начинали вытягиваться по улицам у мясных и хлебных лавок.
Люди со средствами, однако, не терпели еще недостатка ни в чем. Пиры еще задавались, и лучшие рестораны изобиловали не только посетителями, но и всем, чем можно было удовлетворить их изысканные аппетиты.
Театры и кинематографы, как всегда, были переполнены. Всюду чувствовалось, что "тыл" не стесняется в средствах. Приток их ощущался и в таких общественных слоях, где раньше они были только в обрез.
А шептуны-предсказатели все накликали неизбежность революции. Они не уставали твердить о полном расстройстве транспорта, и о быстро имеющем надвинуться голоде не только для Петрограда, но и для боевой Северной армии.
Комиссия генерала Батюшина, создание генерала Алексеева, хорошего военного стратега, но весьма недальновидного политика и плохого знатока людей, призванная бороться с "хищниками тыла", сама быстро превратилась в алчного хищника, арестовывая направо и налево, заведомо богатых людей, с исключительною целью наглого вымогательства.
Я совершенно в этом убедился, участвуя в предреволюционном уголовном процессе Манасевича-Мануйлова, в качестве поверенного гражданского истца, графа Татищева, директора Соединенного банка в Москве.
Кстати, по поводу этого судебного процесса, который очень возбуждал и без того возбужденное общественное мнение.
Его раз назначили к слушанию, но тотчас же сняли с очереди.
Пошли толки, что дело вовсе прекращено, по Высочайшему повелению. Об этом, действительно, усиленно хлопотали еще у | Распутина.
Об эту пору, к великому изумлению всего судебного мира, был назначен министром юстиции, на смену "приличного" Хвостова, ожиревший от ночных трапез, на чужой счет, кругом задолженый, беззаботный светский вивер, при нужде: спирить, чтобы угодить влиятельным старушкам, незаменимый собеседник, Н. А. Добровольский.
