Николай Карабчевский - Что глаза мои видели (Том 2, Революция и Россия)
Этого не только не учла распложавшаяся именно под сенью монархизма, и достигавшая, за счет народа, всех жизненных вершин, интеллигенция, но, из поколения в поколение, легкомысленно вбивала себе в голову, что царь для народа уже ничто, а она истинная государственная сила, и что стоить лишь убрать царя, как наступит благоденствие для народа, а для нее слава спасения отечества.
Царей, благодаря беспрерывным бунтарским покушениям и травлям, озлобившихся, отупевших, оторвавшихся от общения с народом, изверившихся в целесообразность поступательных реформ, загнали в их мрачные берлоги обскурантизма, где им не оставалось больше ни о чем помышлять, как только о самосохранении до следующего дня.
К великому горю России среди них не нашлось ни одного, героически скроенного типа, который пошел бы сам властно к народу, минуя, честолюбиво злопыхавшую на всякую власть, интеллигенцию, в тайной жажде присвоения власти себе.
Власти не нравственного авторитета, которая одна ей должна быть присуща, а реальной власти, с военным караулом для своей охраны, со всею помпою и атрибутами царственного величия.
Вслед за февральской революцией, противно было глядеть, как все бывшие "революционеры" стремительно, тотчас же расселись по придворным экипажам и автомобилям, как они жадно устремились ко всевозможным экстренным ассигновкам им государственной казны.
Ни тени величия и простоты самопожертвования, которые одни, в глазах народа, могли бы найти отклик и оправдания за свершенное.
Вся эта партийная клика, уже с места, производила впечатление группы авантюристов, забравшихся в Зимний дворец, чтобы поделить ризы царевы.
Немудрено, что престиж их, даже внешне, также быстро пал как, по недоразумению, возник, и достаточно было "вражеско-большевистского" щелчка, чтобы все их величие низвергнулось в пропасть анархии.
Какой же итог для России от февральской революции, проведенной на подпольные деньги, и вправе ли Poccия именовать ее "великой" ?
Если бы, по ходу исторической революции, настала уже пора внегосударственного людского общежития, о России не стоило бы больше говорить.
Но думаю, что идея родины еще надолго будет присуща людям, и государственная форма охраны ее еще не изжила свой век. Искалеченной Poccии долго придется еще собирать свои силы, чтобы вылиться в здоровый и сильный государственный организм.
Не разразись наша "великая" во время и без того, великого напряжения народных сил, я убежден, что, с окончанием войны, ей открылся бы широкий путь к свободе вполне нормально. В союзе с Англией, Францией, Италией и Америкой, вслед за окончанием войны, Россия не могла бы оставаться; позади. Истинная конституционная монархия на твердых законных и, по возможности, не сложных началах, была бы вполне нормальной формой правления для России.
Но, теперь большой вопрос: что станется с Poccиeй?
Опрокинув в грязь и оросив кровью престиж царя, дотоле неслыханной, в глазах народа, силы, Россия разом очутилась в положении рассыпавшейся храмины.
В доброй мере мы этим обязаны самому царизму, в том его виде, как его использовали приближенные к престолу.
Все, что было революционного в зародыше в России, революционировалось ими, по тупому неразумению до конца, до высшего напряжения, причем для широких народных кругов лишь в таинственном дымчатом ореоле выделялись, случайно отдельные фигуры, каких-то легендарных мучеников, жертвующих жизнью и свободой "за народ".
Не будь тупой цензуры и упрямого запрета, в народное сознание теперь не влилось бы революционное движение, как нечто, упавшее к нам с неба, нечто неведомое, и потому обаятельное, уже самой новизной своей. Разве до революции широкие круги разбирались во всех этих: социал-революционерах, террористах, социал-демократах, трудовиках, меньшевиках и большевиках!
От них правительство отделывалось, без разбора, только виселицей, ссылками, каторгой и тюрьмами, и официально диктуемым молчанием в печати.
А следовало поступать, как раз, наоборот.
Из цикла фрондирующих, либеральствующих, сколько-нибудь выдающихся общественных сил, правительство должно было вбирать в себя систематически все самое энергичное, жизнеспособное. Сколько нетчиков в делателях революции оказалось бы тогда. И сколько развенчанных заблаговременно имен, воссиявших на революционном горизонте, не привиделись бы ошеломленному народу ни богатырями, ни спасителями отечества.
Ведь надо же правду сказать: сколько жалкого ничтожества рядило наше правительство в тогу мучеников и будущих вестников свободы. Вместо того, чтобы отделываться от комариной стаи хлопушками, оно замахивалось на нее не иначе, как дубиной, превращая ее в нечто, заранее, обаятельно-грозное.
А много ли действительно обаятельного и грозного проявили наши, заранее к этому готовившиеся, "политические деятели", - это показала нам "великая революция" на первых же порах.
Грозным оказался, в конце концов, один большевизм, вобравший в себя все бессознательное, взбаламученное разочарованием в силе и престиже царской власти. Не будь этой психологической черты в успехе большевизма, одними теоретическими своими построениями, он не завоевал бы себе много адептов в России.
Но, схема: "Чем хуже, тем лучше"! - всегда одуряющей отравой, любовно льнула к русской душе в минуты отчаяния и беспомощной растерянности.
Что же вызвало и это отчаяние и эту растерянность? Откуда кровавая дисциплина власти у большевиков? Откуда их сила двигать свои полчища тогда, когда их не могли сдвинуть с места никакие потуги первых деятелей революции? Откуда явное бессилие революции в том виде, как она всегда снилась русской интеллигенции, и как она планировалась осуществиться?
Ответ ясен: потому, что она была не только не нужна, но вредна и в высшей степени опасна для Poccии, в ту минуту, когда разыгралась.
Она явилась сочетанием внешних вражеских усилий и слепорожденного самомнения нашей интеллигенции. Большевизм, со всеми своими бурными излишествами, логический вывод из нее, и жестокий, кровавый урок истории.
Poccии предстоит долгий, тернистый путь нового строительства.
Но отпевать и хоронить ее рано.
Жестоко ошибается тот, кто уже, злорадно, теперь именует ее: "бывшей"...
Она еще: "будет"!
Но пока еще руки у нее связаны...
Кто их развяжет и даст ей очнуться от только что пережитого кровавого угара, тот явится истинным народным героем.
Да сбудется!
