Николай Карабчевский - Что глаза мои видели (Том 2, Революция и Россия)
Когда в должность министра юстиции, после того как Керенский преобразился в верховного главнокомандующего, вступил П. Н. Переверзев, он в первый же день побывал у меня, как раз в то время, когда заседала наша адвокатская комиссия. Я пригласил его повидать товарищей и воспользовался случаем, чтобы приветствовать его напутственным словом.
Я напомнил ему, что, провожая его на фронт, в качестве заведующего адвокатским санитарным отрядом я назвал его "сердцем нашего сословия".
Теперь я хотел в нем приветствовать волю его, твердую волю утвердить право на смену гибельного произвола, уже всюду безнаказанно царящего. В этом долг министра юстиции. Кто не проникся сознанием этого, тот не вправе руководить судьбами страны.
Ответное слово Переверзева было туманно и расплывчато. Никакой руководящей идеи относительно своей будущей деятельности он не обнаружил. Общие фразы осуждения павшего режима и провидение лучшего будущего как-то вяло, без малейшего отношения к текущей тревожной и ответственной минуте, были единственным содержанием его ответной речи.
Когда он оставил нас, мы все глубоко задумались.
Вероятно мы думали одно и то же: "и кого только угораздило в такую ответственную минуту сделать его министром юстиции?"
Нерешительные, робкие шаги Переверзева, его беспрерывные мирные негоции то с "дворцом Кшесинской", то с "дачей Дурново", не только бесповоротно подорвали престиж всякой власти, но стерли и самую разграничительную черту между правом и произволом.
Не более на месте оказался на должности министра юстиции, С. А. Зарудный. Основным грехом первого была его природная мягкость и прекраснодушие. У второго же, наряду с крепостью задним умом, было не мало и бестолковой самоуверенности.
Последним, на пост министра юстиции был выдвинут II. Н. Малянтович, с которого можно было бы начать. Но он пришел слишком поздно, когда все устои закона и морали были уже расшатаны.
Директивы Смольного диктовались уже властно.
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ.
Не было уже угла в столице, куда бы эти директивы не проникали.
Затеянный поверенным балерины Кшесинской, присяжным поверенным В. С. Хесиным гражданский процесс о восстановлении нарушенного владения ее особняком, дал довод к публичной пропаганде, в самой камере мирового судьи, идей беззакония и правовой анархии.
Со стороны захватчиков выступило двое поверенных: присяжный поверенный М. Ю. Козловский и помощник присяжного поверенного Богатьев. Их речи были явным вызовом самой идее правосудия.
Первый, ловкий и талантливый эрудит, софистическим туманом окутал свою, явно большевистскую, пропаганду; второй, более робко и осторожно подпевал ему.
По заявлению Хесина, Совет Присяжных Поверенных возбудил о них дисциплинарное производство. Они оба аккуратно являлись в заседания совета, и Козловский ловко изворачивался во время допроса свидетелей и в своих личных объяснениях. Дело не получило, до моего отъезда в Норвегию и Данию, своего окончательного разрешения, так как предстояло еще, по ссылке сторон, допросить свидетелей, в том числе мирового судью.
Несколько ранее этого процесса, в одном из сословных общих собраний, мне, в качестве председателя совета, пришлось высказаться по поводу большевистской пропаганды, силившейся овладеть, все еще неспокойным, революционным настроением адвокатской молодежи.
Момент был характерен: только что принятый в сословие стажер решил низвергнуть присяжную адвокатуру в пучину небытия.
Общее собрание, о котором идет речь, было созвано для разрешения вопроса "о совместительстве". Многие адвокаты, устремились на различные государственные должности, считая такое их "сотрудничество" Временному Правительству, временным и желали сохранить свое адвокатское звание. Другие заявляли против этого энергичный протест и я, чтобы положить конец бессистемному произволу, внес вопрос о пределах совместительства на разрешение общего собрания присяжных поверенных. В это собрание, без права решающего голоса, были допущены и помощники присяжных поверенных.
Собрание было очень людное, и проходило при повышенно возбужденном настроении. Юристы не могли не чувствовать, что почва закона, не говоря уже дисциплины и порядка, начинает уходить из под ног, благодаря бездействию и бессилию власти.
Правительство, выбросившее из своей среды, в угоду Ленину и Ко., наиболее надежных своих представителей, доминировалось теперь на все готовыми авантюристами и интриганами вроде Чернова, Некрасова и им подобных. Чувствовалось отчетливо, что момент близок для вооруженной анархии, если будет упущен и последний момент для обуздания вполне безнаказанной большевистской пропаганды.
Молодой стажер появился не один, его сопровождала группа его соумышленников. Вырвался он со своею страстною и запальчивою речью неожиданно стремительно. Пробовали ему шикать и заставить замолчать. Но я настоял на сохранении порядка, и дал ему договорить до конца при абсолютной, хотя и через силу сдерживаемой, тишине собрания.
Я рад был случаю разобраться публично в его искрометных, бравурных призывах к спасительному большевизму, который надвигался уже отовсюду и не получал ниоткуда отпора.
Речь моя, по постановлению Общего Собрания Присяжных Поверенных была отпечатана и разослана всем советам других судебных округов. Раздавалась она также и молодым стажерам при их приеме.
В одной из ходких столичных газете она появилась вскоре целиком, в других были приведены выдержки из нее.
Множество сочувственных и благодарственных писем, которые я получил при появлении этой речи в печати, было показателем тревожных переживаний среди общей мути опьянелого, до потери рассудка, настроения улицы.
Речь эта не прошла не отмеченною и зоркими цензорами от большевизма. Дня через два, после того, как она, была оглашена в печати, бывший сенатор Кривцов, которого я вполне мирно сменил в должности председателя комиссии, участливо сообщил мне по телефону:
- Н. П., считаю долгом вас предупредить. Кто предупрежден тот отчасти уже огражден... ваша прекрасная речь, которую я читал с наслаждением, угрожает вам неприятностями...
Моя прислуга бегает на все митинги и дежурит по часам в очередях и мясных и булочных. Сейчас она принесла новость: большевики пускают директивы разгромить ваш дом за публичное выступление против большевизма. Примите меры!..
Но какие меры можно было тогда принимать. Я только по ночам возможно позднее караулил чтобы, в случае нападения, успеть во время поднять жену и детей и выпроводить их в безопасное место.
Неподалеку от нас проживал наш большой, давний друг персидский посланник Исаак-Хан. К нему в посольство, "сесть в бест", т. е. укрыться и могла бы моя семья.
Нападения, однако, в ближайшие дни и даже в течение двух недель не последовало.
Наша прислуга "Марина", ставшая окончательно большевичкой, и от которой, до временного отъезда нашего невозможно было бы отделаться, однажды таинственно сказала мне:
- Что вы не едете за границу?.. В газетах было давно пропечатано, что вас посылают к нашим военнопленным... Ехали бы, что ли!..
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ.
Был момент, когда "бескровная" (Sic!) революция, казалось, смела все преграды, открыла все пути ко благу страны, но - увы! - она не сделала зрячими тех, кого вскинула на вершину революционной волны. Они оказались слепорожденными.
- Ах, как дышится легко!- восклицали восторженно, на первых порах, женские интеллигентные уста в предвкушении политического и всякого иного равноправия, те самые уста, которые сейчас искривлены трагическими складками при зрелище мрущих от голода детей и расстреливаемых отцов, мужей и братьев.
Мне и тогда не дышалось легко.
С первых же дней революции и после феерического отречения я не предавался иллюзиям. Я ясно видел, что это, в сущности, даже не революция, идущая, как неудержимый поток, из глубины народной совести, а только беспорядочная свалка между представителями старой, позорно капитулировавшей власти и случайными захватчиками ее.
Кульминационный пункт давних счетов между царским правительством и апологетами революции. Свалка двух довольно поверхностных, хотя и бурных течений. Борьба за власть, и только за власть, двух почти равносильно, беспочвенных элементов: одного изжившего, другого нежизнеспособного.
Заполнявшая Петроград и его окрестности войсковая недисциплинированная масса была элементом готовым к восприятию каких угодно директив, лишь бы ее не заставляли идти на фронт, в окопы, а распустили по домам. Парадирование войсковых частей перед Государственной Думой весьма скоро превратилось в простую забаву и даровое развлечение, а, не серьезное; преклонение перед престижем новой, как все на первых порах рассчитывали, "Думской власти".
Состав "Временного Правительства" определился отнюдь не внутреннею потребностью создания, на смену поверженного трона, морально-сильного, приемлемого для всей страны, правительства, а случайным подбором эгоистически настроенных политиканов, причем в него попали, какими-то неисповедимыми судьбами и такие ненадежные элементы, как бывший театральный чиновник, миллионер Терещенко (любопытно было бы знать его заслуги в кулисах революции!) и смелый, но не крепкий в седле, политический наездник и бретер А. И. Гучков, только что использовавший удобный случай свести свои личные счеты с нетерпевшим его духа, царем и поучительный на профессорской кафедре и думской трибуне, но в высокой степени бестактный и близорукий кадетский лидер Милюков.
