Николай Карабчевский - Что глаза мои видели (Том 2, Революция и Россия)
В общем, получалось впечатление, что мы, приехали в гости в благоустроенную помещичью усадьбу, владелец которой только что отстроился заново, после пожара.
Уполномоченный оказался хорошо мне знакомым петроградским мировым судьею, командированный съездом в распоряжение земства. Он уже третий год обслуживал фронта.
Когда я передал ему мое впечатление от щеголеватой новизны всех построек его "усадьбы", он, посмеиваясь, сказал:
- В сущности, оно так и есть! Мы раньше были на другом месте в настоящей помещичьей усадьбе. Оттуда пришлось отступить. Еще хорошо, что дело было летом. Должны были ютиться некоторое время просто в лесу. Расчистили тут же площадку, да этим же лесом и построились, а пока строились, пребывали, со всем нашим хозяйством, под небесным сводом.
Чудесно было на такой даче!.. Как видите, обветрился, загорел, оброс и поздоровел.
- Совсем по-американски! - заметил я.
С горделивою настойчивостью, наш хозяин тотчас же, повлек нас в обход всей своей "усадьбы". Санитарный отряд был и богаче обставлен и численностью гораздо больше нашего. Лошадей было около сотни в просторной, благоустроенной конюшне. Казарма для многочисленной команды, с широкими нарами для спанья и с поместительной столовой, содержалась в чистоте и полнейшем порядке. Санитарные двуколки, возки и фургончики были в изобилии и самой целесообразной конструкции.
С нами в обход пошла немолодая княгиня, заведующая в качестве "крестовой сестры" чьим-то частным санитарным отрядом, приехавшая также в гости. Она с завистью подробно, все осматривала, приговаривая: "ах какой вы счастливец, вас средствами не стесняют, при таких условиях можно работать!"
Склад, лавка, аптека, перевязочный пункт с молодым доктором, примкнувшим к нашей компании, все производило впечатление чего-то основательного, надежного. Чисто военная дисциплина, смягченная внимательно-добродушной учтивостью к нуждам каждого, чувствовалась в каждом распоряжении и действии не только уполномоченного, но и всего персонала его ближайших сотрудников, в числе которых было и несколько студентов.
Столовая, в которую нас пригласили к обеду, была довольно обширная комната, но половина ее, во всю; длину, была оборудована "нарами", на случай, как мне объяснили, экстренного скопления гостей с фронта. Иногда бездомные молодые офицеры, по смене с позиций, наезжали сюда отдохнуть день, другой. В шутку, благодаря хорошему повару, вывезенному "уполномоченным" из Петрограда, столовую эту называли "рестораном Кюба".
За узкий, но длинный обыденный стол нас село, на этот раз, человек шестнадцать. В числе приглашенных к столу было шесть человек представителей от заводских петроградских рабочих, приславших с ними свои рождественские подарки фронту. Только они одни не были одеты "по-военному", а были в своих новых праздничных пиджаках. Держали они себя скромно, с большим достоинством, ели аккуратно и осторожно.
Я толкнул сидевшего рядом со мною моего милейшего "адъютанта", шепнув ему, указывая на рабочих: видите как мило!.. А мы то зачем с вами вырядились?
Но он многозначительно обвел меня глазами, как бы желая сказать: "а чем же мы не хороши"!
Обед состоял из великолепной кулебяки с бульоном, заливной осетрины, гуся с капустой и орехового пудинга, и был достоин блаженной памяти Кюба. Была и закуска, и пиво и винцо, но все в меру.
Были и спичи за обедом.
Один из рабочих, помоложе, произнес, видимо заученное, но все же теплое, слово по адресу двух офицеров бывших в числе гостей, сопровождавших депутацию от рабочих по фронту.
Переверзев предложил мотивированный тост за "воинов тыла" - заводских рабочих. Немолодая княгиня (крестовая сестра) хвалила общественные организации и, как на образец указала на деятельность нашего гостеприимного хозяина.
Я высказал пожелания, чтобы кровавое крещение России, хотя бы ценою пролитой крови невинных жертв, сплотило ее в духе любви, собратства и дружного единения.
Сейчас, когда я пишу эти строки я, знаю, что этого, как раз, не сбылось; перо едва держится в моей руке, и все во мне болит и ноет от смертельной тоски...
"Добрыми намерениями устлан весь ад"! - и я чувствую, как ничтожны слова, пока они остаются словами...
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
Последний день пребывания "на фронте", почти сплошь пришлось провести дома.
Переверзев хотел непременно, чтобы я проверил все счета за отчетный период и вообще подробно ознакомился с хозяйственной и финансовой стороной дела. Отчетность была довольно сложная, так как денежные средства, шли из двух источников из кассы союза городов и от казначея нашего Совета по специальному счету санитарного отряда. Григорий Аркадьевич вел отчетность и держал всю хозяйственную часть в образцовом порядке.
Ему же на долю выпало, согласно категорическому настоянию Переверзева, составить "реляцию" о моем посещении отряда для доклада Совету и общему Собранию присяжных поверенных. Она была вручена моему "адъютанту" в запечатанном, печатью отряда, пакете.
Когда, ее вскрыли в заседании Совета и милейший (увы - ныне уже покойный!) казначей наш, член Совета Н. Н. Раевский громко и выразительно прочел ее, я устыдился, до того воинственным я в ней был изображен. Прямо геройствовал: и под обстрелом был; и на коне, во главе отряда, ехал; и "парады принимал"; и с корпусным командиром и его начальником штаба позиции осматривал и везде "блестящие" приветствия и речи говорил! ... Уж очень постарался, легко поддающийся умиленно-восторженному настроению неоценимый Григорий Аркадьевич.
Поезд, в котором мы должны были вернуться в Петроград, отходил поздно ночью, почти под утро и выезжать, чтобы попасть на него предстояло не ранее часов одиннадцати. Вечер мы провели в общей компании в нашей столовой за самоваром и легким ужином. Вся местная офицерская молодежь пришла сюда "на огонек". Среди них были и бойкие говоруны, вышучивавшие товарищей и "начальство", но были и спокойные, вдумчивые, явно проникнутые сознанием ответственной важности переживаемого момента.
Наша милая "докторша" у самовара была за хозяйку. Она всем услуживала и бесшумно приходила на помощь каждому, как раз в ту минуту, когда в этом кто-либо нуждался. Удивительная способность быть одновременно нигде и везде, где только в этом действительно есть надобность. Только очень чуткие, духовно одаренные натуры способны так проявлять свое бытие. Когда, подавая за наш стол в третий раз подогретый самовар, вестовой ей что-то, наклонившись, тихо сказал, она улыбнувшись детской улыбкой, в свою очередь, что-то тихо сообщила, сидевшему с ней рядом Григорию Аркадьевичу. Тот встал и прихрамывая, направился к Переверзеву, сидевшему рядом со мной. Он что-то, также шепотом, "доложил" ему. Тогда; Переверзев уже громко поведал нам то, что уже начинало всех интриговать.
- В отряде нашем имеется отличный плясун молодой татарин. Танцор действительно изумительный, самому Фокину в пору ... Есть и гармонист аккомпаниатор. Имеется и комический номер... Испрашивают позволения представить вам свои таланты. Позволите?
- Разумеется, буду рад! - мог только я ответить с улыбкой.
Двери столовой скоро распахнулись и перед нами предстала вся труппа. Все три артиста были в лубочных масках.
Первым номером были танцы молодого татарина, преобразившегося в елочного седовласого деда, с мочальной бородой. Он был в сером балахоне из рядна, из которого шьются мешки, поверх казенного тулупчика вылезавшего по краям ворота и в рукавах. В таком виде, он выходил "с толщонкой", между тем как в действительности, как сообщили мне, был очень худощав и выглядел совсем мальчиком. Ноги его, очень небольшие, были обуты в белые больничные туфли, подвязанные переплетом из тонкого шпагата.
Танцевал он и красиво и своеобразно и легко. Выходило прямо "по балетному"; только странною казалась утолщенная фигура, подбрасываемая легко, точно мячик, на тонких, молодых, проворных ногах.
Гармонист, одетый "по-русски" аккомпанировал очень забористо каким-то импровизированным попурри из знакомых мотивов. Танцора очень одобрили, и он охотно повторил заново всю амальгаму своего сложного танца, внося в него несколько новых штрихов. Прыжки его вверх были прямо таки изумительны по силе и соразмеренности.
Комический элемент был представлен в виде солдата, Одетого не по походному, а в узковатый беспогонный мундир, с немецкой бескозыркой на голове. Лубочная маска изображала уродливо-курносого краснощекого малого, с глупой улыбкой ярко малинового рта до ушей. На ногах были настоящее солдатские, как всегда, не по ноге, неуклюже сапоги.
Этот был тоже танцор, но танцор - гротеск. Свои ужимки прыжки он сопровождал быстрым говорком под музыку. Присядка, выверты носками внутрь и затем припадание к земле на руках так, чтобы ноги продолжали плясать в воздухе являлись кульминационными трюками и его камаринского и трепака.
