Николай Карабчевский - Что глаза мои видели (Том 1, В детстве)
Уроки наши с ним пошли успешно, начавшись как-то совсем для нас незаметно.
Историю (пока древнюю) он рассказывал нам так интересно и иногда забавно, что мы, с сестрой, жалели, когда урок кончался.
Наизусть он ничего "не задавал" нам учить; да мы уже с mademoiselle Сlotilde научились передавать своими словами то, что прочитывали.
Стихи он любил и просил выучить некоторые Пушкина, Лермонтова и Тютчева.
Сам он читал их очень хорошо, также как и прозу. Мама всегда приходила послушать, когда он читал нам из Пушкина или Гоголя.
Меня он очень приохотил к чтению и из маминого книжного шкафа, где был весь Жуковский, Пушкин, Лермонтов и Гоголь, я постоянно утаскивал какой-нибудь том, чтобы почитать на ночь, раньше чем заснуть.
Раз так начитался Гоголевского "Вия", что всю ночь трусил и спал тревожно. Вообще "ночные страхи" были мне не чужды, иногда я должен был укрываться с головой, чтобы уйти от чего-то незримого, от какого-то таинственного мира, проявляющего свое присутствие вокруг нас именно ночью. Чтение втихомолку первой попавшейся книжки немало способствовало такому настроению. Одно время я просто боялся ,,темноты" и не решился бы войти в неосвещенную комнату. Темноты же на воздухе, когда на небе все-таки светили звезды, я нисколько не боялся.
Личное мое ,,приятельство" с Григорием Яковлевичем весьма скоро установилось на вполне прочных основаниях.
Достаточно сказать, что в начале он приходил к нам на уроки пешком, а, когда ближе познакомился в доме, где его все полюбили, стал приезжать верхом, то на сером иноходце, то на золотисто-гнедой, живой и грациозной, как лань, кобыле ,,Джальме".
Въедет, бывало, шажком во двор, так что не услышишь, привяжет лошадь у решетки сада и идет прямо в классную, в своем обыкновенном одеянии, без краг, или ботфортов на ногах, даже без штрипок у брюк.
Я как-то не утерпел, спросил его: можно ли без этих аксессуаров ехать верхом на лошади? Он усмехнулся и ответил: "кто умеет ездить, тому можно."
Николай, конечно, тотчас же убирал лошадь под навес, или в конюшню, отпускал подпруги и подкидывал свежего сена; овса Григорий Яковлевич, раз навсегда, просил не давать, раз лошадь еще, так сказать, на ходу.
Не трудно догадаться, насколько велико было мое увлечение спортсменством Григория Яковлевича и как я облюбовал его, - как он их называл, - "лошадок".
Велико было мое торжество, когда он однажды усадил меня на своего серого иноходца и я три раза объехал на нем вокруг двора, причем никто меня не держал и никто не вел лошадь под уздцы.
На "Джальму" он не советовал мне, пока, садиться, так как она была чересчур живая, подвижная, и, пока на нее садились, беспокойная; но на сером я ездил каждый раз и, под конец, стал выезжать на нем даже один на улицу.
Побывал я и в гостях у Григория Яковлевича и видел, как он и его татарчонок, ходят за лошадьми.
Конюшня была крошечная и они стояли, большею частью, под небольшим навесом, где яслей вовсе не было, а задавали им овса в шерстяных "крымских торбах", которые надевались им на морды.
Лошади были смирные, ласковые, только Джальма была уж очень любопытна, на всех оглядывалась и ушки ее все время двигались, как живые. Казалось, что это какие-то проворные, с чудной шерсточкой, зверьки, совсем от нее отдельные.
Сам Григорий Яковлевич жил скромно, в двух комнатах; остальная часть квартиры была "заколочена".
Он угощал меня чаем со сладкими пирожками. Демонстрировал и свой знаменитый самовар, что доставляло ему, видимо, удовольствие.
По наружному виду это был обыкновенный самовар средних размеров, который мог поместиться в одну из "торб" вьюка, перекидываемого позади седла. Внутри же он был разделен глухими, луженными перегородками на три неравных части. В одном отделении можно было кипятить воду, молоко, вообще все, что потребуется. В другом варить яйца, зелень и всякую мелочь. Третье же, самое поместительное отделение, предназначалось для варки борща, супа; туда могла войти целая курица. На верхней же конфорке он приспособил небольшую сковородку и умудрялся кое-что на ней жарить, или делать яичницу.
Была у него и особая длинная ложка - "черпак", в форме лодочки с высокими бортиками, чтобы ею извлекать то, что требовалось, из недра этой своеобразной походной кухни.
Но это было еще не все, что я с любопытством разглядывал.
Одна из комнат его вся была завешена уздечками, чепраками, седлами, хлыстиками и фигурными нагайками. Одну из кавказских нагаек, легкую и изящную, он заставил меня от него принять.
На комоде его спальни я обнаружил еще нечто. В деревянном футляре была скрипка и тут только оказалось, что он играет на скрипке и увлекается этим занятием.
Когда я рассказал обо всех этих чудесах дома, мама стала дразнить Григория Яковлевича, уверяя, что ему позавидовал бы сам Робинзон Крузо, которого мы с мамой раньше читали.
Григорий Яковлевич, добродушно посмеиваясь, объявлял, что он просто "цыган" по натуре и вообще человек "кочевой", редко уживающийся на одном месте, и летние месяцы обязательно проводит где-нибудь в горном захолустье.
Очень скоро Григорий Яковлевич совершенно "привился" в нашем доме. Я, разумеется, разболтал о том, что у него есть скрипка, на которой он любит играть. И кончилось тем, что скрипка его появилась и у нас в доме и нередко мама играла на рояле, когда он играл на своей скрипке, которая была "любительская", купленная где-то по случаю, очень приятного тона.
Когда наше знакомство с Григорием Яковлевичем прочно установилось, мама с ним и с mademoiselle Clotilde стала серьезно обсуждать вопрос: готовить ли меня в гимназию и в какой класс?
Гимназия предполагалась своеобразная - "реальная, но с латинским языком", - в расчете на возможность поступления затем в университет на все факультеты, кроме филологического, где обязательно требовался и древнегреческий язык.
Таких гимназий, как я узнал впоследствии, на всю Poccию было только две; остальные все были "классические".
После всестороннего обсуждения было решено, что до второго класса я подготовлюсь дома, что будет не трудно, когда съедутся все гимназические учителя. У мамы, и в этом ее очень поддерживала mademoiselle Clotilde, была мечта, чтобы высшее образование я получил в Англии.
Она находила, что весь склад воспитания английской молодежи вырабатывает характер и готовит к жизни.
Григорий Яковлевич не разделял этого мнения, он находил, что сейчас для русского слишком много дела в России и что обособляться чужеземными влияниями не следует. Стать "чужим" для России он считал преступлением.
Англоманство мамы, отчасти, зародилось под влиянием Николая Андреевича Аркаса, который, пожив некоторое время в Англии и усвоив язык, любил подчеркивать преимущество тамошних порядков.
Григорий Яковлевич Денисевич (в обиходе он отбрасывал свое ,,Тумило") все чаще и чаще оставался у нас после урока к вечернему чаю и, чувствуя себя уютно, вел охотно долгие беседы.
Он был вполне осведомлен относительно хода работ по крестьянской реформе и любил также говорить о предстоящей реформе судебной.
Он говорил, что как только последняя осуществится, он бросит "учительствовать" и перейдет в судебное ведомство, на что дает ему право его лицейский диплом.
Когда речь об этом заходила в присутствии Клотильды Жакото, которая уже отлично понимала по-русски, она всегда предрекала мне: "Nicole, tu sera avocat, tu a une langue bien pendue!" (Николь ты будешь адвокатом, у тебя хорошо привешен язык.).
Но я тогда тяготел совсем к другому.
При моей страстной любви к лошадям и верховой езде я мечтал стать военным и непременно кавалеристом. Но мама разочаровала меня, говоря: "надеюсь, ты поумнеешь и поймешь, насколько нелепо, в наше время, подобное желание."
Мне бывало больно это слушать, но мамин авторитет был страшно силен в моих глазах.
Мама считалась умной и передовой женщиной; об этом знали все в город, знали также и то, что детей своих она ,,ведет образцово" и что, ради них, она поставила крест на своей личной жизни.
Об этом нередко напоминала нам и mademoiselle Clotilde,. говоря: "eroyez moi bien, que се n'est pas chaque jour, qu'on trouve une mere pareille!" (Верьте мне, не каждый день можно видеть подобную мать!).
Сама она в последнее время как-то перестала вспоминать и не любила говорить о своей семье, т. е., вернее, о своей матери. Лишь сгоряча, после одного полученного ею из дома письма, она с возмущением сказала маме, что ее мать, несмотря на взрослых детей, вторично вышла замуж и что ее избранник даже моложе ее.
Своей матери она почти совсем перестала писать, но сестре и братьям непосредственно стала посылать свои сбережения, чтобы они могли докончить свое образование.
Теперь она более широко могла помогать им, так как, занимаясь с нами только в утренние часы, имела много свободного времени для частных уроков в городе, к чему ее вполне поощряла мама.
Она была неутомима и во всякую погоду с большим зонтиком в руках, всегда пешком, вымаривала десятки верст в течение дня.
