Николай Карабчевский - Что глаза мои видели (Том 1, В детстве)
Кого имело в виду это восклицание Ивана, я не понял. Разумел ли он "царского адъютанта", или нашего кучера Николая, с его ходкой парой, осталось для меня, да может быть и для него самого, тайной.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ.
Государь пробыл три дня в Николаеве.
Был спуск нового парового судна, осмотр адмиралтейства и флотских казарм, обсерватории, штурманского училища и вновь выстроенных "инвалидных домиков", вдоль одной из дорог ,,Лесков", для севастопольских увечных героев, и т. д.
Был большой смотр войскам на лагерном поле и два парадных бала, один в Морском Собрании, в прекрасном "мраморном зало" для вечеров, другой-в помещении Купеческого Собрания, от Херсонского дворянства, куда было приглашено и именитое городское купечество.
Мамы и дяди Всеволода в эти дни мы почти не видели; они, а с ними вместе кузины Люба и Леля бывали всюду, где был царь.
Нас на бабушкиных лошадях повезли только на смотр войск, но, за пылью, не только царя, но и вообще чтобы то ни было трудно было разглядеть.
Николай Андреевич только едва поспевал переодеваться то в свитскую, то в морскую форму. Он отпускал Николая на несколько часов домой и приказывал к такому-то часу вновь "подать" туда, или сюда.
Завтракал и обедал он, большей частью, во дворце, а раз и ночевал там, когда был "дежурным генералом".
Само собою разумеется, что каждый раз, когда Николай въезжал шагом во двор, на запотелых лошадях, я спешил ему на встречу.
Бедному Мишке и Черкесу, было ясно, доставалось очень. Черкес уже к концу второго дня стал заметно "спадать с тела".
И было два события, касавшиеся Николая и его пары, который неизгладимо врезались у меня в памяти.
Первое имело место к вечеру второго дня. Я застал Николая в сарае; он вырезывал, острым ножиком, узкий длинный ремешок и стал налаживать его на валявшееся раньше где-то в углу тонкое кнутовище.
Я чуть не ахнул, так как знал хорошо, что Николай никогда не имел при себе кнута. Наладив его, он подложил его под кучерское сиденье.
"На случай" - объяснил он мне, - опасаюсь, как бы Черкес не стал "сдавать"; за Мишку он был еще совершенно спокоен.
Второе событие было еще знаменательнее, еще важнее.
На следующий день, когда Николай, после смотра парада, въехал во двор, разыгралась такая сцена.
Осадив лошадьми экипаж в сарай, он молча слез с козел, встал на колени на подножку коляски и, сняв шляпу, истово перекрестился, а затем набожно приложился губами к сиденью коляски с правой ее стороны.
Марина и я остолбенели.
Невольно мелькнула мысль, не рехнулся ли Николай, или не напился ли он.
Но скоро все объяснилось.
Царь проехал в его коляске от самого лагерного поля до дворца. Выходя у подъезда из экипажа, он даже, случайно, коснулся его плеча.
Надо было видеть мое и Марины растерянное изумление и лицо самого Николая, с увлаженными умиленным восторгом глазами.
Вышло, по его словам, это так: крики ли толпы, или необычайная обстановка смотра, с музыкой и барабанным боем, напугали "откупщицкую пару", только кучер не смог никак подать лошадей во время к Государевой ставке, тогда Николай Андреевич и полицеймейстер приказали подать Николаю.
Рядом с государем сел не наш адмирал, а какой-то, еще более важный, генерал, которого величали "сиятельством", и с которым государь всю дорогу разговаривал "непонятно" не по-русски.
Среди бесконечных кликов "ура", лошади только бодрились и он, Николай, домчал государя "в лучшем виде".
Весть об этом необыкновенном событии скоро облетела весь наш двор и люди, поочередно, заходили в сарай поглядеть на то место, где посидел государь.
Домашних я всех тотчас же оповестил и даже сбегал в неурочное время к самой бабушке, чтобы поведать и ей о столь необычном для нашего Николая счастьи. К моему удивлению она осталась равнодушна.
Правда, она не любила Николая и не прощала маме, что та не дала его наказать, в свое время, когда он вывернул ее на тумбе.
Но потом я еще заметил, что и "нового царя" она не так почитала, как недавно умершего, по котором очень долго носила траур.
За то все остальные в доме разделяли вполне гордость Николая и о новом царе иначе, как восторженно, не отзывались.
Николай Андреевич, ужинавший в тот день с нами, перед балом в Морском Собрании - (у бабушки обедали в час и ужинали в половине восьмого), пояснил, что с государем, в нашей коляске, ехал граф Адлерберг и что Николай получит "царские часы", т. е. часы с двуглавым орлом на верхней крышке.
Уезжал государь на военном пароходов "Тигр", кажется, через Одессу в Севастополь.
Пароход должен был отвалить в Спасске не от той пристани, где приставали коммерческие пароходы, а от пристани, нарочито сооруженной на Стрелке, расцвеченной флагами.
Командовал "Тигром" мамин знакомый, капитан Шмидт и мы с мамой стояли очень удобно на самой пристани, рядом с его красавицей женой, Юлией Михайловной. Тут было много разряженных дам, некоторый, как наша мама, были со своей детворой.
У нас, да и почти у всех стоявших на пристани, были в руках букеты цветов, перевязанные трехцветными ленточками.
Стройный красавец, выше всех его окружавших, больше чем на полголовы, государь шел ровно, медленно, отвечая на все приветствия.
Мы бросали к его ногам букеты, бывшие у нас в руках, когда он шел по пристани, а он, словно в такт покачивая во все стороны головой, ласково картавил какую-то благодарность. Я ясно слышал только слова ,,милые дети", а что дальше еще на ходу он говорил - от меня ускользнуло.
В памяти моей до сих пор еще жива вся его, точно изваянная, фигура на капитанском мостике, когда отчаливал пароход.
По сравнение с окружавшими его, государь казался мне божественно-стройным, дивным, неземным существом.
Как-то грустно было возвращаться домой. Праздничное настроение разом упало.
Николай Андреевич также уехал с государем.
Помню только сияющее лицо Владимира Михайловича Карабчевского, который, задержав дядю Всеволода, как только скрылся пароход, сказал ему: ,,уф, гора свалилась с плеч! Слава Богу, все прошло благополучно. Приезжай (они были ,,на ты") вечерком на преферансик, я соберу кое-кого... Голова у меня, как котел, а тут еще Лиза не сегодня-завтра... Ты у меня будешь крестный, помни"!
Тут только я вспомнил, что эти дни "тети Лизы" нигде не было видно и на пристани она не провожала государя.
Я стал раздумывать о ней и грусть об отъезде государя, как-то незаметно, перешла и на нее.
Мне вдруг стало ее жалко.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ.
Ближайшим последствием пребывания государя в Николаеве были очень усилившиеся слухи о скором отпуске "на волю" всех дворовых людей и об освобождении крестьян от крепостной зависимости.
Помню мама, с кем бы ни говорила, всегда прибавляла: ,,наконец-то, слава Богу, давно пора".
При бабушке, однако, об этом вовсе не заговаривали, так как эти разговоры ее только расстраивали и худо действовали на ее здоровье.
Из дворовых людей только ,,Степка-словесник", как прозвала его Надежда Павловна, много разглагольствовал по этому поводу в людских и стал ленив и грубоват.
Иван, наоборот, стал внимательнее и услужливее прежнего и только, пуще прежнего, стал "представлять", т. е. передразнивать кого попало.
Кроме излишеств по словесной части Степан (Степка) начал давать волю и рукам; из девичьей, то и дело, девушки приходили с жалобами к Надежде Павловне: то Степка которую-нибудь ущипнул до синяка, то, попросту, дал тумака, ни за что.
Раз он проявил и грандиозное насилие и мама должна была энергично вступиться за обиженную.
У Степана была сестра, Настя, молодая, очень благообразная и живая девушка, числившаяся "вышивальщицей" среди других рукодельниц бабушкиной девичьей.
Степан вечно ее "вычитывал", а иногда, в качестве старшего брата, куражился и давал ей, походя, подзатыльники.
Однажды все услыхали отчаянные вопли Насти в дальнем, пустом сарае.
Иван, который, кроме своих военных доблестей, был и добрый малый, прибежал к маме сообщить, что Степан "истязует" Настю и уже отрезал ей косу.
Мама тотчас же кинулась туда и, вслед затем, я увидел сцену, которая и сейчас жива перед моими глазами.
Впереди шла мама, ведя за собою, за руку, плачущую навзрыд Настю, у которой, вместо прежней густой косы, гладко лежавшей на ее спине, коротко обрезанные волосы беспорядочно развевались в разные стороны. Сзади шел Степан, держа в руках отрезанную косу, бормоча что-то в оправдание свое и усиленно жестикулируя.
Вся дворня высыпала во двор и глазела на это зрелище.
Мама увела Настю к себе, дала ей отдельную комнату, рядом с кладовой и не велела больше возвращаться в девичью.
Бедная Настя еще долго хныкала в своей коморке и долго потом не выходила из нее иначе, как накрыв голову платком.
После все как-то хорошо для нее выяснилось и устроилось.
Мама имела большие объяснения с бабушкой, которая сгоряча затеяла было сослать Настю в деревню "пасти свиней".
