Себастьян Хаффнер - Пруссия без легенд
Имевший короткую жизнь прусско-русский союзный договор 1807 года еще тогда предусматривал однозначное восстановление Пруссии "в границах 1805 года". Договор 1813 года — только "в границах, подобных и равнозначных тем, что были в 1806 году". Россия теперь больше не была готова уступить Пруссии центральную Польшу — она сама ее желала. У Пруссии должны были остаться только Западная Пруссия и Позен [50], чтобы дать ей непрерывную территорию и сносную восточную границу. В качестве возмещения за потерянную Польшу Пруссия просила Саксонию, старую желанную цель Фридриха Великого, и у России не было никаких возражений. Но Австрия не забыла Семилетнюю войну, ведь она в свое время началась с попытки аннексии Саксонии Фридрихом. Она решилась на противостояние передаче Саксонии в пользу Пруссии, и какое-то время этот вопрос угрожал разрывом союза и срывом Венского конгресса. Тогда Пруссия пошла на уступки. Она не чувствовала себя достаточно сильной, чтобы настаивать на своих притязаниях на Саксонию, да и не имела к тому категоричного желания. Убеждение, что она может обеспечить свое существование только в тесном тройственном союзе с Австрией и Россией, стало в 1813 году государственным принципом и оставалось таковым на протяжении жизни поколения людей; все прочие интересы подчинялись ему.
Так что Пруссия получила свою компенсацию за потерю Польши в конце концов в том месте, где она ее никак не ожидала и где это было совсем некстати: в Рейнской области. Граница, которую там надо было защищать, все еще считалась угрожаемой; "Стража на Рейне" была незавидной задачей. Население, которое теперь отошло к Пруссии, было настолько "непрусским", насколько это возможно — в гражданском смысле, в городском; оно было католическим, долгое время привычным к церковному владычеству, а в недавнем прошлом к французскому. Английский историк Тэйлор называет уступку Рейнской области в какой-то степени злой шуткой Великих держав по отношению к Пруссии. То, что там находятся крупнейшие в Германии залежи угля и что однажды там возникнет самая крупная немецкая индустриальная область, тогда никто и представить не мог.
Пруссия вышла с Венского конгресса в поразительно изменившемся территориальном облике: она состояла из двух отделенных друг от друга массивов земли на востоке и на западе, которые выглядели на карте, как Бог-отец и Адам на известной фреске Микеланджело в Сикстинской капелле, так сказать протягивавших навстречу указательные пальцы, но не касаясь ими друг друга. Это удивительное разорванное тело государства очень подходяще символизировало не совсем удачное возрождение Пруссии, наполовину поражение, которое все еще не отставало от нее, обоюдоострый успех, с которым она вышла из великого наполеоновского кризиса, вопреки 1813–1815 годам. Она была теперь с божьей помощью снова в определенной степени значительным, в определенной степени устойчивым государством, но она не была больше старой Пруссией, дерзкой, авантюрной, свободно действующей малой великой державой, которой была ранее. Она была зависимой, встроенной в европейскую систему и зависимой от других, более сильных, отойти от которых она не отваживалась и которые даже определяли её границы — так определяли, как сама Пруссия и не помыслила бы сделать. Дикая лошадь была обуздана и шла теперь в упряжке.
Глава 5. Три черных орла[51]
В десятилетия после 1815 года миру предстала другая Пруссия. В 18-м веке это было прогрессивное, воинственное и свободомыслящее государство эпохи Просвещения. Пруссия времени между Наполеоном и Бисмарком была реакционным, мирным, подчеркнуто христианским государством романтизма.
Правда, романтическим и реакционным была вся наступившая тогда эпоха, и в этом смысле Пруссия снова осталась верной себе, когда она и теперь — как привыкла — шла в ногу со временем; и еще в том проявлялась старая Пруссия, что она не только шла в ногу со временем, но и так сказать маршировала — строевым шагом, как рота на военном плацу, начиная с точно исполненного поворота кругом.
Пруссия начала столетия была нацелена на то, чтобы воспроизвести сверху Французскую революцию, и побежденная Пруссия в годы между 1806 и 1813 во многих областях и вправду сделала это. Правда, реформы, как мы видели, уже тогда натолкнулись на ожесточенное внутреннее сопротивление, и победа над Наполеоном одновременно была и победой этих сил реакции.
Необходимо понять это. Внутреннюю и внешнюю политику в большом европейском кризисе невозможно однозначно отделить друг от друга. До 1813 года Пруссия пыталась оставаться в этом кризисе нейтральной, дважды она на короткое время, вольно или невольно, была в союзе с Францией. С этим сочеталось то, что она на свой манер восприняла современные французские идеи и занялась политикой реформ. Однако же в решающий последний момент она наконец присоединилась к антифранцузской коалиции старых держав и одержала с ними победу, и эта победа парализовала деятельность партии реформ. Пока Франция была победоносной, её идеи казались неотразимыми. С победой старых держав, к которым теперь принадлежала Пруссия, возродились и прежние идеи. С виду ведь они были и более сильными. Сама Франция поторопилась вернуть назад династию Бурбонов. Пруссия не нуждалась в реставрации монархии Гогенцоллернов, но о реформах она больше не желала ничего знать.
Достаточно поразительно, что самым основным реформам она не дала тут же задний ход. Только освобождение крестьян, с которым с самого начала дело не заладилось, было в 1816 году в значительной степени отменено. Городское право и свобода ремесел остались; также (по меньшей мере на бумаге) остались правовое равноправие обывателей и аристократии, а также гражданское равноправие евреев. Новый военный закон о всеобщей воинской повинности даже был формально введен в силу лишь в 1814 году: ведь во время оккупации его можно было практиковать только лишь негласно. В последующие годы к этому добавились решительное новое деление областей государства и государственного управления, учреждение государственной церкви и государственного совета, и даже помышляли о "Представительстве народа". Последнее король в 1815 году поставил на перспективу, поиграл с этим пару лет, пока в 1819 окончательно не оставил эту идею. В 1818 году были упразднены внутренние таможни и были учреждены провинциальные сословные представительства и провинциальные парламенты.
Ханс-Иоахим Шёпс, поборник "другой Пруссии" времен реставрации, говорит о "предконституционном" состоянии, которое установилось тогда в Пруссии, и это определение можно принять: по сравнению с монархическим абсолютизмом 18‑го века разделенное по департаментам, обустроенное специалистами прусское чиновничье государство времен после 1815 года выглядело почти как конституционное государство. Только вот, как сформулировал литератор с берегов Рейна в 1818 году, среди множества государственных институций, регулирующих монархическое осуществление власти, не было ни одной, "в которой государь видел бы нацию. Ничто великое ему не противостояло".
Все же прусская государственная организация с 1814 по 1819 (в годы консолидации и "антиреформ") теряет привлекательность образа, создававшегося в течение ста лет — образа систематичности, порядка и ясности. В центре в качестве последней решающей инстанции стоит все еще король, но окруженный теперь ответственными министрами и государственным советом, своего рода палатой лордов, в котором участвовали в обсуждениях законопроектов принцы королевского дома, министры, обер-президенты провинций, командующие войсками генералы и 34 назначенных королем члена совета. В остальном: десять (позже вследствие слияния восемь) провинций с обер-президентами во главе, поделенные на административные округа, которые в свою очередь поделены на районы; в каждой провинции совещательный ландтаг провинции, состоящий из трех "сословий": аристократия, бюргеры, крестьяне. Параллельно, но независимо действует подразделенное на три уровня правосудие: участковые суды, суды земель [53] и верховные суды земель. Также независимо и также параллельно действует военная структура: в каждой провинции — корпус под командованием генерала, в каждом административном округе — дивизия, в каждом районе — полк. А теперь еще параллельно подключена церковь земли, с главным суперинтендантом и суперинтендантами, соответствующими по чину обер-президенту земли и начальникам округов.
На эту тему следует поговорить несколько подробнее, поскольку это нечто совершенно новое в прусской истории. Классическая Пруссия 18-го века была явно выраженным светским государством, государством Просвещения, толерантным по отношению ко всем религиям — из равнодушия. Пруссия эпохи реставрации хотела стать христианским государством, оно было "официально" набожным, и даже появилась такая вещь, как государственная церковь — "Прусская уния", посредством которой король в качестве верховного епископа кальвинистскую и лютеранскую конфессии заставил объединиться в общую церковную организацию. При сохраняющихся различиях в верованиях они все же должны были образовать культовую унию, общую церковную организацию, с общими церковными ведомствами, общим пасторским сословием, общими духовными учреждениями надзора и общим порядком проведения богослужений. Что касается последнего, регулируемого так называемым "требником", то происходила нескончаемая борьба, в которую король самолично вмешивался для улаживания споров. Сильная стычка произошла впервые также с католической церковью в новых прусских землях Рейнской области, в особенности вследствие ее сопротивления межконфессиональным бракам. Король был за смешанные браки. Что бы ему больше всего хотелось видеть, так это экуменическую, всеобщую христианскую церковь, в которой конфессии, так сказать, представляли бы провинции верований. Толерантности он также желал, но больше не из религиозного равнодушия, как у Фридриха Великого, а по причине так сказать братской терпимости на основе всеобщего христианского религиозного энтузиазма.
