Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
- Знаешь, - сказал он матери, - мы заложим ее пока из того, что есть у тебя и - немножко, правда, - у меня. Все-таки наберется названий с полсотни. Ну, а полки...
- Полки ты пока возьми из учительской, они там лишние, я достану для учительской шкаф, как только проведу смету.
Вера Никандровна незадолго была назначена заведующей школой и слегка упивалась своей распорядительностью. Даже в дискуссиях о перестройке преподавания она чаще чем нужно произносила слова - смета, штаты, перерасход, отодвинувшие привычный ее лексикон - программа, расписание, часы.
Полка из учительской не понравилась Кириллу. Она была узка и так запачкана чернилами и старыми керосиновыми разводами, что он раздумал было ее брать. Но в учительской обнаружился склад исписанных школьных тетрадок, пущенных на растопку, и обложки их с внутренней стороны не выцвели, были чисты. Этими синими обложками решено было обить полку. Попробовали получалось очень неплохо. Полку, разумеется, пришлось поставить пока вдоль стены: нелепо было бы ткнуть ее поперек, хотя Кирилл сначала примерил - как выйдет, когда полок будет много, - и выходило тоже очень хорошо.
Вера Никандровна распрямляла столовым ножом проволочки, которыми были сшиты тетради, аккуратно снимала обложки, а Кирилл облекал в них полку, жестким пальцем проглаживая бумагу на рантах досок.
- Да, я хотел тебе сказать, что смотрел сегодня квартиру, которую мне подыскали.
- Что же ты молчишь? Где это?
- Удобное место. Недалеко от Верхнего базара. В доме Шубникова, знаешь?
Вера Никандровна чуть-чуть охнула, но тотчас перехватила вздох, и Кирилл, не обернувшись, спросил:
- Ты что?
- Укололась, - сказала она, - наколола палец на проволочку.
- Ты осторожнее. Знаешь, эти гвоздики да проволочки...
- А ты смотри не занозись, - сказала она, быстро закладывая за уши спустившиеся волосы.
- У нас в полковом комитете был случай, - сказал Кирилл. - Пришли в одну деревню, в Полесье. Солдаты увидели на каком-то дворе самовар. Давно не попадалось самовара, - давай чай пить. Стал один паренек лучину щепать вкатил себе в ладонь щепку. Посмеялись. А через два дня свезли его в околоток: антонов огонь. Всю войну прошел, в каких только столпотворениях не был, а тут - на старушечьем деле!
- Умер?
- Нет. Отрезали руку. Славный был парень. Член комитета.
- Вот видишь, - сказала мать.
- Чего же - видишь? Это ты палец наколола, я для тебя рассказываю.
- И большая квартира? - спросила погодя мать.
- Купеческая. Хоть на велосипеде катайся.
- Зачем тебе такая?
- Если бы ты со мной переехала...
- Да если бы можно...
- Я понимаю. Я думаю - займу две комнаты, там есть с отдельным ходом.
Они не глядели друг на друга, занятые своей нетрудной работой. Кирилл приноровился ловко прибивать бумагу к доскам полок снизу - сверху она должна была держаться книгами.
- Не знаю, будет ли тебе там хорошо, - сказала Вера Никандровна.
- На квартире? А почему? Мне ведь не надо ничего особенного.
- Я знаю, - сказала она тише и оглянулась на сына. - Но в этом доме есть нечто особенное.
- Привидения?
- Да, может быть, - ответила она, стараясь усмехнуться.
- Если бы с купцом что-нибудь приключилось недоброе, я еще понимаю. А то - ничего чрезвычайного. Выселили, дом муниципализировали - и все. Мне говорили, он даже где-то у нас на службе. Откуда же взяться привидениям?
Он с улыбкой обернулся на мать и вдруг понял, что она не шутит: все в ней затруднилось - от движений поникших рук и медлительной жизни лица до дыхания. Она повела на него взглядом и увидела, что он ждет.
- За Шубниковым была замужем Лиза, - сказала она.
Смуглость его сделалась как будто темнее, в ней появился зеленовато-оливковый оттенок, он не двигался.
- Ты не спрашивал, поэтому я не говорила, - словно устраняя его упрек, добавила Вера Никандровна.
Он отвернулся, провел тяжеловесно кулаками вдоль полки в обе стороны и так, с раздвинутыми руками, постоял молча.
- У меня вся бумага. Ты отстала, - сказал он.
Она подала ему несколько обложек, он начал обивать нижнюю полку нагнувшись и скрывая лицо. Вдруг он с коротким присвистом втянул сквозь зубы воздух и распрямился.
- Что, и правда заноза? Покажи! - шагнула к нему Вера Никандровна.
- Пустяки, - буркнул он, прикусывая зубами кончик пальца и потом широко размахивая рукой, так, что мать не могла приблизиться.
Он бросил работать и, отойдя к окну, открыл его. Вдалеке звонил трамвай, и угрожающее гудение мотора взбиралось выше и выше, переходя в нетерпеливое вытье и сразу оборвавшись. Обиженное коровье мычание откликнулось трамваю. Стадо начало появляться из-за поворота улицы. Закат уже покрасил тесовые домики, они стали картинными. Пыль вышла над скотом из-за угла, будто коровы несли ее - насквозь зарозовевшую от солнца - на своих рогах.
- Ты говоришь - была, - произнес Кирилл в окно и, не получая ответа, досказал громче: - Была за ним, а теперь?
- Она ушла от него во время войны, - ответила Вера Никандровна.
Он опять умолк и долго смотрел на слободку - как ее домишки сменяли беззаботную розоватость на всполошную красноту и как этот заревный свет, еще горя огнем, уже притушивал все вокруг золистой тенью крадущегося вечера. Довольнее и в то же время просительнее мычал скот, расходясь по воротам и калиткам. Потом все стихло.
- А что же теперь? - спросил Кирилл, будто обращаясь к тишине.
- Я не знаю - что. Она ушла к отцу.
- У нее дети?
- У нее, кажется, один сын.
- Сколько же ему? - спросил Кирилл, помедлив, и вдруг, резко отвернувшись от окна, подошел к матери, торопясь отвел ее к деревянному, по-канцелярски чинному диванчику, и они сели рядом.
- Я вижу, тебе все известно, да? Как это случилось? Как могло, как могло случиться? Что это? Как ты понимаешь? Почему, почему, почему?
Он обрушил на нее эти прорвавшиеся расспросы дерзко, точно развязав в себе сразу все узлы, разворошив, раскидав прочь путы, которыми держал свое неутоленное желание все знать. И мать, словно обрадованная его жадностью, так же неудержно, как он начал расспросы, стала говорить все, что пережила за него когда-то вместе с Лизой, что передумала о Лизе и что когда-либо слышала о ней или догадывалась, - говорить о таких воодушевленных мелочах, так странно зримо, как способна говорить лишь женщина о другой женщине и лишь тогда, когда ставит себе целью ничего не скрыть.
Кирилл сидел, облокотившись на колени, уткнув подбородок в кулаки. Он не пропустил ни слова из рассказа матери. Конечно, он знал Лизу только как Лизу. Но она была, кроме того, Мешковой. Прежде для него Мешковы не существовали, была одна Лиза. Наверно, и о себе он думал в то далекое время только как о Кирилле. А он был еще сыном Извекова, которого, правда, не помнил, и сыном учительницы, вырастившей его тем, кем он сейчас был. То, что Лиза была Мешковой, как будто объясняло, что с ней случилось, но объяснение не удовлетворяло его. По-прежнему казалось, что Лиза пошла против себя, и было непостижимо - почему, и он хмурился, затапливаемый подробностями, которые изливала мать. Обилие их начинало обременять, хотелось сделать этот первый разговор о Лизе последним, заключить его окончательным выводом, и Кирилл сказал:
- Что же ты думаешь о ней в конце концов?
- Я думаю, она слишком добра.
- Слабовольна?
- Нет, добра. Добра к тому, кто к ней ближе в данную минуту. Добра вообще, беспредметно.
- Беспредметно? - переспросил он и протестующе дернул плечами. - Это хуже, чем слабовольна. Это значит безразлична. Но, по-моему, ты ошибаешься. Может быть - мягка?
- Может быть, мягка, - сказала Вера Никандровна, задумываясь вместе с сыном.
Они слышали тяжелые шаги по лестнице - наверно, не спеша поднимался сторож: пора было ставить самовар.
- Но она все-таки ушла от мужа, увела с собой ребенка, - сказала Вера Никандровна, - безвольная женщина едва ли способна на это.
- Мужей бросают из-за страха, из-за отчаяния. Из-за того, что муж опостылел. Это мало говорит о силе, скорее - о слабости. К тому же люди меняются, - сколько лет прожила она с мужем, прежде чем уйти? Это не объясняет, что с ней произошло перед замужеством.
Кирилл встал, потянулся, будто хотел сказать, что больше не вернется к этому разговору.
- Я надеялся разобраться, - проговорил он спокойно, - не разобрался и, видно, никогда не разберусь. Да, наверно, и не надо... Давай кончим полку.
Свет побагровел и, как на сцене, углубил комнаты, сделав их частью согретого зарей мира, уходившего за небосклон. Дверь в переднюю стояла настежь, за нею тоже продолжался этот немой багряный свет.
Тогда шаги на лестнице замолкли, и недолго спустя в передней показался нагнутый в плечах высокий человек. Он стал у порога, сощурился - свет бил ему в крупное усатое лицо.
- Мне указали, здесь проживает товарищ Извеков, - утвердительно спросил он, бережливо выкладывая слова.
