Константин Федин - Необыкновенное лето (Трилогия - 2)
Унтер-офицер не скомандовал, а не похоже на человека, ужасающе крякнул:
- Бей прикладом! - и оторвался от своей ветлы навстречу ближней к нему тени.
У Ломова сразу вспотели ладони, и спина будто отделилась от туловища. Чтобы схватить, как следовало, винтовку, он должен был бросить ножницы. И вдруг, не думая, вместо того чтобы разжать кулак и выпустить ножницы наземь, он размахнулся и со всей силой пустил ножницами в ту тень, которая была слева и уже успела присесть после внезапного крика. Удар был мягкий и как будто мокрый, и Ломов увидел, что тень тотчас слилась с землей. И, все еще ни о чем не думая, схватив винтовку обеими руками, он повернулся направо и заметил, что другая тень клонилась к сбитому с ног унтер-офицеру, занося над ним руку. Ломов сделал скачок и с разбега, наваливаясь своей тяжестью, ткнул штыком под эту занесенную руку. Ему запомнилось только одно ощущение: как туго и неуклюже вытягивал он штык из упавшего тела. Потом он расслышал стонущий голос унтер-офицера:
- Вяжи свово!
Ломов бросился назад. Немец лежал ничком. Ломов пал коленями на его лопатки, заложил ему руки за спину и, сорвав с себя пояс, стянул их крепким узлом.
- Жив? - спросил унтер.
- Сопит, - ответил Ломов.
- Заткни ему глотку!
Ломов повернул голову, тяжело вдавленную шлемом в гальку, нащупал рот и впихнул в него больше половины скомканной своей фуражки. Потом встал, утерся мокрым рукавом.
Все было по-прежнему. Соловей, не переставая, рассыпал свой дробный щекот. Невозмутимо журчала речка.
Ломов будто очнулся от сна и понял, что убил другого немца штыковым ударом наповал. Он подошел к унтер-офицеру. Тот был сильно ушиблен прикладом в плечо, и Ломов хотел помочь ему идти, но он отказался. Они разделили предстоящую задачу: унтер взял на себя немецкие винтовки, Ломову пришлось тащить раненого немца. Они приползли к своим окопам, изнемогая.
Стало светать, когда Дибич выслушал Ломова. Унтер-офицер не мог явиться - он был взят на перевязку. Все еще мокрый, поеживаясь от утренней свежести, даже в низкой землянке Ломов казался маленьким, щуплым, и странно было слышать его спокойную, несмотря на короткость, вразумительную речь и глядеть в его глаза, желтизна которых, подсвеченная лампой, точно насмешливо загоралась и гасла.
- Ну, что же, - сказал Дибич, - дело вдвойне удачное: добыли языка и помешали немецким лазутчикам. Поздравляю. Начало хорошее.
Ломов промолчал.
- Не знаешь, как отвечать?
- Рад стараться, ваше благородие, - сказал Ломов, чуть заметно прищуриваясь.
- Делает честь шестой роте.
- Рота у нас дружная. Не я - так другой.
- Похвально слышать. Ну... а скажи, пожалуйста, как же насчет войны, а? Подговариваешь солдат не воевать, а сам вроде не прочь? Как тебя понять?
Ломов переступил с ноги на ногу. Дибич не отрывался от его немигающих глаз.
- Разрешите сказать?
- Да, говори. Я хочу знать, о чем толкуешь солдатам у себя в роте.
- Я считаю, война - одно, солдатская верность - другое. О войне каждый думает по-своему. Дело взглядов. А не выручить на фронте своего брата солдата - это может только трус. Тут нет противоречия.
Ломов выговорил эти слова еще спокойнее, чем рассказывал, как добыл "языка", и оттого они прозвучали еще больше - до сухости какой-то вразумительно, неоспоримо. Вместе с тем Дибичу было ясно, что спокойствие дается Ломову нелегко, и он подумал, что поеживается Ломов не от холода, а от подавленного волнения. Он вздрагивал, как будто по телу его пробегала судорога, и после каждого такого содрогания спокойствие его маленького тела словно укреплялось, и в этом была такая заразительность, что Дибич тоже вздрогнул.
Поднявшись, он сказал, неожиданно обращаясь к солдату на "вы":
- Вот что. Мне нет дела до ваших взглядов. Но вы их обязаны держать при себе. Война идет, и никто не имеет права ей мешать. Во всяком случае, вам не позволят ей мешать.
Он остановился. Ломов молча ждал.
- И вы прекратите свою проповедь против трусости в одиночку и за общую трусость всей армии, всей России. Потому что хотеть, чтобы все были против войны, значит хотеть, чтобы все были трусы.
Ломов по-прежнему не отвечал. В молчании его было заключено оледенелое несогласие, и Дибич насилу удержал себя, чтобы не поднять голос:
- Не забывайте, что вы - солдат.
- Так точно, - сказал Ломов по-солдатски, но как-то не вполне серьезно, с неуловимой лукавой и стеснительной усмешкой.
- Что значит - так точно? Что значит - так точно, когда с вами говорят, как с человеком? Вы не согласны со мной? По-вашему - мы наступаем зря? Льем кровь зря?
- Разрешите сказать?
- Да, да, говорите!
- Я нахожу, что признать заблуждение - значит проявить мужество, а не трусость. А что такое эта война, если не заблуждение?
- Хорошо, - сказал Дибич, совладав с собой. - Я обязан был предупредить вас, как офицер и командир. Прекратите у себя в роте разговоры на эту тему. И помните, что у военного суда не тот язык, каким говорю с вами я. Ступайте.
Дибич не вспоминал больше ни этого странного рядового шестой роты, ни мыслей, им пробужденных, потому что с того часа было не до воспоминаний о незначащих вещах: перед восходом солнца немцы пошли в атаку. В первые два дня боев они отрезали батальон от полка, окружили высоту и продолжали попеременно артиллерийский огонь и атаки до тех пор, пока раненый Дибич не попал в плен. Шестая рота так и дралась до конца на макушке высоты, защищая свою линию, которая из запасной стала передовой...
Сейчас, в кабинете Кирилла Извекова, Дибич видел удержанный памятью взгляд маленького солдата, сохранивший свою особую черту, - Извеков как будто не хотел показывать веселую насмешливость глаз и знал, что ее скрыть невозможно, и ему было неловко, что она все время возникает.
- Вот куда привела вас судьба, - сказал Дибич.
- Какая же судьба? Мы к этому шли.
- К чему - к этому? К поражению? - с горечью, но нерешительно проговорил Дибич.
- К поражению царской армии. Чтобы теперь идти к победе армии рабочих и крестьян.
Дибич увидел, как вдруг исчезла усмешка Извекова, отвернулся, помедлил, затем сказал, будто отклоняя предложенный разговор:
- Ваша шестая рота сражалась отлично.
- Да, - тряхнул головой Извеков, - отлично, но бесплодно.
- Это можно с сожалением отнести ко всей войне.
- Вы думаете? - быстро сказал Извеков и вскинул локти на стол. - Это неверно! Народ нашел на войне путь к своему будущему. По-вашему, это бесплодно?
- Но вы же сами говорите, что рота дралась бесплодно.
- Да, она проиграла бой. Но часть роты вышла из сражения, уцелела, вы этого не знаете, не могли знать, вам не повезло, вас взяли немцы. И те, кто уцелел, влились теперь в свою новую армию. Она борется за ту цель, которая не могла быть осуществлена той армией, в той войне и которая стала ясной народу во время той войны: за его освобождение.
- Понимаю, - чуть заметно передернул плечом Дибич. - Ломовы проиграли войну, Извековы выиграли.
Извеков улыбнулся, но сразу прикрыл кончиками пальцев, будто взял в щепоть, улыбку и даже немного подпрыгнул, напав на то, что надо было сказать:
- Вот-вот! Вам, я вижу, дело представляется так, что происходившее на войне - одно, а происходящее теперь - другое. А ведь это совсем неправильно! Народ, который был тогда там, сейчас здесь. Его жизнь изменилась, но его жизнь продолжается.
- Но кто же вы все-таки - Ломов или Извеков? - не тая иронии, но в искреннем недоумении спросил Дибич.
- А разве есть разница? - уже открыто улыбнулся Извеков.
- Похоже, мы продолжаем разговор, начатый у меня в землянке три года назад. Но еще больше похоже, что... мы переменились местами. Не находите? сказал Дибич и, захватив пальцами непросохшую гимнастерку, оттянул ее от своего тела и вздрогнул. - Кажется, я такой же мокрый, как вы были тогда.
- Я тоже, - просто сказал Извеков и пощупал свои прямые плечи. Очевидно, мы в одинаковом положении. Нет, серьезно. Мы переменились местами, говорите вы. Но вы можете занять такое же место, как я. Или мое место. Если вы таких же убеждений, как я.
- Мне сейчас не до убеждений, - проворчал Дибич.
Он достал бумажку, написанную Зубинским, и протянул ее через стол.
- У вас в Хвалынске родные? - спросил Извеков, прочитав записку.
- Мать и сестра. Я не видел их скоро пять лет.
- Долго. Я со своей матерью не виделся почти девять лет и вот недавно встретился. Я - здешний, - проговорил Извеков доверчиво-непосредственно и немного задумался. - Я понимаю. Я думаю, помогу вам - выпишем вам литер на пароход. Поезжайте.
Он взялся за перо, но остановился, сказал, как бы отвечая своему раздумью:
- Повидаетесь со своими, отдохнете. Только все равно - в Хвалынске или в Саратове - вам не уйти от вопросов, которые вы не решили: переменились мы местами или нет?
- Я не был в России три года, - словно одолевая тяжелую помеху, отозвался Дибич. - Для меня все ново. Я и людей не узнаю.
