Александр Чудинов - Французская революция: история и мифы
Речь идет, прежде всего, о суверенных судах, к числу которых относились парламенты, Большой совет, счетные и налоговые палаты (в отечественной исторической литературе последние нередко называют также "палатами косвенных сборов")[283]. Всего к концу Старого порядка во Франции насчитывалось 13 парламентов и 4 аналогичных им по своим полномочиям верховных суда, 15 счетных и 10 налоговых палат. Отпочковавшиеся в разное время от центрального государственного аппарата, они постепенно оказались достаточно независимы от короны. Во многом это определялось тем, что с XVI в. государство продавало судейские должности, которые, таким образом, становились частной собственностью тех, кто их купил. Даже король не мог сместить оффисье — владельца такой должности — с его поста без выплаты ему стоимости должности.
Суверенные суды и, прежде всего, парламенты обладали не только широкими полномочиями в сфере правосудия, но имели возможность оказывать реальное влияние и на процесс законотворчества. Любой закон получал силу только после регистрации его парламентами, что фактически давало им право вето. Нередко они регистрировали закон с поправками, существенно менявшими его содержание. Для преодоления сопротивления парламентов центральная власть использовала такое чрезвычайное средство, как королевское заседание: в присутствии государя закон подлежал регистрации без возражений. Однако нередко случалось, что и после королевского заседания парламент выступал с протестом против принудительной регистрации закона и считал себя вправе этот закон игнорировать.
Суверенным судам подчинялись и многочисленные местные органы юстиции. Оффисье всех этих судебных учреждений составляли особый социальный слой, характеризовавшийся ярко выраженной корпоративной солидарностью и стремлением к кастовой замкнутости. Судейские даже претендовали на роль особого сословия, стоящего на страже законности и старались препятствовать любым попыткам отхода королевской власти от сложившегося порядка управления.
Продолжавшийся, то затихая, то вновь обостряясь, на протяжении практически всей истории Старого порядка конфликт между короной и традиционными судебными учреждениями получил широкое освещение в научной литературе, в том числе отечественной[284], что позволяет не останавливаться здесь подробно на данном сюжете. Замечу лишь, что, по мнению ряда современных исследователей, определяющей особенностью развития французской государственности в целом на протяжении XVII–XVIII вв. было стремление монархии к освобождению от контроля традиционных институтов, в первую очередь суверенных судов, и к созданию централизованного административного аппарата (то есть собственно бюрократии), который позволил бы наиболее эффективно и безболезненно провести модернизацию общества. Однако эти устремления монархии в полной мере так и не увенчались успехом. «…Новейшие исследования показывают, что было бы ошибкой преувеличивать степень "абсолютности" монархии Людовика XIV и её разрыв с предшествующей традицией, как ошибочно было бы недооценивать и значение совершившегося в XVII в. перехода от раннего к зрелому абсолютизму. Абсолютизм Бурбонов до самого конца своего существования носил черты незавершенности, и, возможно, объяснением этому отчасти служит незавершенность вычленения высшей бюрократии, его непосредственной опоры, из среды магистратов верховных судов»[285].
Именно неудача предпринятых королями усилий реально, а не только в теории, сосредоточить в своих руках всю полноту государственной власти, значительная часть которой де факто принадлежала традиционному аппарату судейских должностных лиц, и обусловила в дальнейшем крах всех попыток монархии по модернизации общества. Об этом свидетельствуют не только более чем скромные результаты преобразований, проводившихся Ж.Б. Кольбером в царствование Людовика XIV, но также история большинства реформаторских начинаний, предпринятых королевской властью в XVIII в.[286] Исходившие от королевских министров Машо д'Арнувиля (1749), Тюрго (1776), Калонна (1786), Ломени де Бриенна (1787) инициативы по более справедливому распределению налогов и обложению привилегированных сословий, по ликвидации цехов и свободной торговле хлебом не были осуществлены именно из-за оппозиции традиционных государственных институтов и сословий, сломить которую правительству оказалось не по силам[287].
В некотором роде реакцией на постоянные неудачи реформаторских начинаний короны, встречавших сопротивление традиционных институтов, стала разработка французской политической философией XVIII в. понятия "просвещенного деспотизма". "Его появление, — пишет английский историк Н. Хеншелл, — говорило о потребности в сильном правителе, способном преодолеть чащу привилегий и сепаратизм, руководствуясь высшим законом природы, действующим независимо от того, одобрен он парламентами и штатами или нет"[288]. Как мы видели, понятие "деспотизм" ассоциировалось в правовой мысли Франции с ничем не ограниченной властью. Соответственно прозвучавший из уст Вольтера, физиократов и ряда других видных представителей Просвещения призыв использовать именно такую форму правления для беспрепятственного проведения необходимых обществу реформ, свидетельствует о том, что никто из них не считал французскую монархию неограниченной.
Действительно, находившийся в распоряжении французской монархии Старого порядка арсенал средств принуждения на деле был значительно более скромным, чем изображалось в историографии Революции. Поскольку суверенные суды, которым подчинялись также нижестоящие органы правосудия и даже частично полиция, обладали высокой степенью независимости от короны, правительство нередко сталкивалось с серьезными трудностями при попытке использовать судебные репрессии в политических целях. Один из наиболее ярких примеров здесь — процесс над бывшим сюринтендантом финансов Николя Фуке в 1661–1664 гг. Ни Кольбер, ни даже сам Людовик XIV не смогли принудить Палату правосудия, назначенную ими же из числа наиболее видных оффисье, к вынесению смертного приговора подсудимому, хотя судьи и подвергались сильнейшему нажиму со стороны правительства[289]. Другой не менее показательный пример — скандальное "дело об ожерелье королевы" в 1786 г., когда, несмотря на откровенно выраженное желание Людовика XVI добиться обвинительного приговора кардиналу де Рогану, Парижский парламент пошел наперекор воле монарха и вообще оправдал подсудимого[290].
Напротив, когда требовалось воспрепятствовать какому-либо из постановлений центральной власти, с которым традиционные органы правосудия не были согласны, парламенты легко могли возбудить судебное преследование против его исполнителей[291]. Едва ли такие трибуналы мы, вслед за Н.И. Кареевым, сможем назвать "лишь одним из административных ведомств", мало чем отличавшимся от полиции.
Столь же преувеличены и встречающиеся в отечественной историографии Французской революции утверждения о строгости правительственной цензуры при Старом порядке. Впрочем, если судить только по нормативным актам, то такие утверждения могут показаться вполне оправданными, а сама цензура не то что суровой, но и просто жестокой. Вышедшая в апреле 1757 г. королевская декларация угрожала смертной казнью (!) всем издающим "писания, которые содержат нападки на религию, имеют намерения взволновать умы, посягают на наш авторитет и грозят нарушить порядок и спокойствие в наших землях"[292]. Однако сами же современники признавали, что подобная угроза, являвшаяся эмоциональной реакцией на имевшую место тремя месяцами ранее попытку Дамьена убить короля, "никого не испугала: все сразу поняли, что такой бесчеловечный закон не будет исполняться"[293].
И действительно, характерный в целом для Старого порядка "разлад между законодательной нормой и конкретной действительностью" (П.Н. Ардашев) в сфере книгопечатания носил почти гротескную форму. Принимая нередко по требованию церкви и парламентов строгие цензурные меры де юре, правительство на деле предоставляло издателям достаточно широкую свободу. Средством преодоления подобного противоречия между буквой закона и реальной практикой стал институт "негласных разрешений". В тех случаях, когда запретить какую-либо книгу уже не представлялось возможным, например, из-за её известности, но которую, не нарушая закона, нельзя было и разрешить официально, власти «стали давать разрешения, не предусмотренные законом, поначалу чисто устные, никак не закрепленные на бумаге, потом — зарегистрированные в завуалированной форме — составлен "список напечатанных за границей произведений, которые разрешено продавать во Франции", куда включены эти получившие негласное разрешение книги»[294].
