Александр Чудинов - Французская революция: история и мифы
Государь, по мнению Боссюэ, не может иметь интереса, отличного от интереса своих подданных; правильно организованное управление (gouvernement reglé) должно иметь целью, прежде всего, защиту их прав[258]. В противном случае монарх превращается в тирана: "Истинное призвание государя — заботиться о нуждах народа тогда как тиран думает только о себе"[259]
Антиподом "упорядоченному государству" (Étal police) для Боссюэ является уже упоминавшееся "самовластное правление", которое он подробно характеризует, чтобы показать различие двух типов власти:
"У людей встречается и такой вид правления, который называют самовластным, но которого не встретить в наших полностью упорядоченных государствах. Для подобного вида правления характерны четыре особенности. Во-первых, подданные являются там рабами от рождения, так сказать настоящими сервами, и среди них нет свободных людей. Во-вторых, там ни у кого нет права собственности: все достояние принадлежит государю, и не существует права наследования, даже от отца к сыну. В третьих, государь имеет право распоряжаться по своей прихоти не только имуществом, но и жизнью подданных, как поступают с рабами. И наконец, в-четвертых, там нет другого закона, кроме его воли… Эти четыре особенности весьма далеки от наших нравов; а потому самовластное правление не имеет у нас места. Абсолютное правление не то же самое, что самовластное. Оно абсолютно в том, что касается внешнего принуждения; нет никакой силы, способной принудить государя, который в этом смысле независим от любой человеческой власти"[260].
В отличие от Бодена, утверждавшего в трактате "Шесть книг о Государстве", что подданным лучше проявлять смирение, даже если монарх нарушает "естественные законы"[261], Боссюэ фактически допускал право подданных на сопротивление власти, нарушающей их права. Причем, формально он, казалось бы, строго следовал за своим предшественником, заявляя, что "подданные не должны противиться насилию со стороны государя, кроме как, не бунтуя и не ропща, почтительными ремонстрациями и просьбами изменить его поведение"[262]. Однако, по сути, учение Боссюэ содержало достаточно предпосылок и для более радикальных выводов.
Так, из тезиса о том, что короли служат наместниками Бога на земле, он выводил положение об иерархии правовых норм, освобождавшее человека от обязанности подчинения монарху, если распоряжения последнего противоречат установленным свыше законам: "Точно так же, как не надо подчиняться наместнику, если он действует вразрез с приказами короля, тем более не надо подчиняться королю, если он нарушает приказы Бога"[263]. Если же, вспомнить, что, согласно Боссюэ, религия должна быть основой законности, то при подобном подходе любое серьезное нарушение норм права могло бы быть расценено как "нарушение приказов Бога".
Кроме неподчинения со стороны подданных, сочинение Боссюэ изобилует обещаниями и других кар не только тирану, но и просто нерадивому монарху: "Все зло, которое грабители причинят его людям, пока он, покинув тех, предается своим удовольствиям, падет на его голову"; "Государь, бесполезный для блага народа, будет наказан так же, как тиран, который этот народ тиранит"[264]. И если содержащаяся в этих пассажах угроза выглядит ещё не слишком определенно, то в следующем она более чем конкретна; «Государь, пробудивший своими насилиями ненависть к себе, постоянно находится на волосок от смерти. В нём видят не человека, а свирепого зверя. "Как рыкающий лев и голодный медведь, так нечестивый властелин над бедным народом" (Прит. 28, 15)»[265].
Заметим, это пишет не какой-нибудь оппозиционный публицист, анонимный автор "мазаринады" периода Фронды, а один из ближайших сподвижников Людовика XIV — короля, чье правление историки традиционно считают временем наивысшего расцвета абсолютизма. Тем не менее нарисованный Боссюэ идеал абсолютной монархии не только не имеет ничего общего с неограниченной властью, но и прямо противопоставлен ей автором.
Любопытно, что идеи Боссюэ о принципиальном отличии французской монархии от "самовластного правления" оказываются во многом близки взглядам его младшего современника Шарля Луи де Монтескье (1689–1755), которого отнюдь нельзя отнести к числу апологетов абсолютизма. Классифицируя все государства по трем видам правления — республика, монархия и деспотизм, Монтескье наделял последний практически теми же самыми признаками, которые Боссюэ находил у "самовластного правления". Если монархией, согласно Монтескье, "управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов", то при деспотизме "все вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного лица"[266]; если "в хорошо управляемых монархиях почти всякий человек является хорошим гражданином", то при деспотизме "все люди рабы"[267]; если при монархическом правлении право собственности гарантировано законом, то при деспотическом "личность не имеет обеспеченного имущества" и даже случается, что "государь объявляет себя собственником всех земель и наследником всех своих подданных"[268].
Однако в отличие от Боссюэ, избегавшего упоминать конкретные страны, где существует самовластье[269], Монтескье, рассуждая о деспотизме, прямо называл государства, где такое правление существует. К их числу он, кстати, относил и Россию, из истории которой постоянно черпал примеры, иллюстрирующие особенности деспотической власти[270].
Францию же Монтескье деспотическим государством не считал, хотя и относился достаточно критически к существовавшим в ней порядкам. Французское королевство, по его мнению, являло собой классический образец монархии, где власть государя имеет институциональные и правовые ограничения. Что касается последних, то именно управление в соответствии с нормами права и служило для Монтескье отличительной чертой данного вида государственного устройства, где "все определяет и сдерживает сила законов"[271]. В свою очередь, соблюдение законов, отмечал он, контролируют особые учреждения — "политические коллегии" (Монтескье обозначает этим эвфемизмом парламенты), которые вместе с "посредствующими властями" (сословными институтами) фактически выступают институциональными ограничителями королевской власти[272]. Как видим, крупнейший политический мыслитель французского Просвещения оказался полностью солидарен с ведущими идеологами абсолютной монархии в отрицании неограниченного характера власти французского короля.
А как же знаменитые слова "государство — это я!", якобы произнесенные Людовиком XIV на заседании Парижского парламента 13 апреля 1655 г.? Увы, данное высказывание, цитируемое бесконечной чередой авторов в подтверждение претензий французских монархов на неограниченную ("самодержавную") власть, есть не что иное, как апокриф. Вот мнение на сей счет видного французского историка, автора новейшего биографического исследования о "короле-солнце", Ф. Блюша: "Хотя так и не удалось найти того, кто придумал эти слова сумасшедшего тирана, на протяжении почти трех столетий невежды приписывали их Людовику XIV… В этом Фрагменте черной легенды нет ничего достоверного"[273].
Действительно, ни один из источников не содержит ни малейшего намека на подобный факт. Хотя юный Людовик и в самом деле был очень недоволен намерением парламента вновь вернуться к обсуждению зарегистрированных накануне налоговых эдиктов, его слова, обращенные к судьям и занесенные в парламентские регистры, звучали следующим образом: "Господа, каждый знает о несчастьях, вызванных собраниями членов парламента (имеется в виду Фронда — А.Ч.). Я намерен впредь этого не допускать, а потому требую прекратить обсуждение внесенных мною эдиктов, каковые я хочу видеть исполненными. Господин первый президент, я вам запрещаю терпеть подобные собрания, и пусть ни один из вас об их созыве не просит". После чего король, как отмечает секретарь, "тут же удалился". Существует и другой, независимый источник, повествующий об этом заседании, — дневник одного из парижских буржуа. Но и там нет ни слова о претензии юного монарха на отождествление себя с государством[274].
"Король-солнце" не только никогда не произносил знаменитой фразы, но и более того, как считает Ф. Блюш, "не смог бы это сделать по той простой причине, что никогда так не думал, даже будучи в зените своего могущества и славы. Он будет считать себя слугой государства, отдаст ему всего себя, возможно, он будет думать, что является основной опорой государства. Но ни в коей мере он не будет считать, что воплощает государство"[275].
