Владислав Реймонт - Последний сейм Речи Посполитой
Дубовые хоры покоились на деревянных колоннах, раскрашенных под мрамор, и окаймляли зал с трех сторон; в передней стене, в полукруглом углублении, искусно устроенном в форме раковины с разрисованными золотом краями и орнаментом, находилось возвышение, покрытое красным сукном, где стоял высокий золоченый трон для короля.
Напротив, в противоположном конце зала, на возвышении чуть-чуть пониже, покрытом зеленой материей, находился стол председателя сейма, секретарей и места для писцов, записывавших речи ораторов. По окнам зала во всю его длину тянулись скамьи депутатов, обтянутые зеленой материей, с пюпитрами для бумаг и чернильниц. Посредине был широкий проход, а вдоль стен - более узкие проходы к выходам, у которых дежурила охрана сейма.
В раковине, за позолоченным троном, скрывалась в глубине дверь, задернутая краской материей, а над ней белело овальное окошко, через которое, как рассказывали, слушал довольно часто дебаты Сиверс, спрятавшись за матерчатой занавеской.
Хоры были уже битком набиты, и Заремба с немалым изумлением рассматривал публику, какой никогда не видел ни в зале совещаний, ни на ассамблеях. Это было сборище представителей городских низов, какие обыкновенно можно было видеть только в балаганах, в костеле или на ярмарках. Между ними сновали подозрительные лисьи физиономии, подслушивавшие направо и налево, духовные рясы в заплатах, аскетические лица, какие-то исхудалые субъекты в потертых военных мундирах да верзилы с лицами разбойников. Были и дамы, грызшие конфеты, переодетые русские офицеры, прислуга в разноцветных ливрейных костюмах различных фасонов, обменивавшаяся вслух замечаниями о своих господах, и вообще люди всякого положения.
Шум царил уже в зале изрядный. Несколько десятков собравшихся депутатов разговаривали на своих скамьях и в проходах; другие просматривали у председательского стола протокол последнего заседания и повестку сегодняшнего; и все еще являлись новые, которых встречали с хоров то одобрительным шепотом, то ехидным смешком, а иногда таким остроумным эпитетом, что хоры оглашались взрывом хохота и топанием. Тогда из какого-нибудь угла раздавался густой бас:
- Успокойтесь, почтеннейшие, успокойтесь!
Это басил, постукивая булавой по полу, толстяк
Рох, староста сеймовой охраны. Но ему не удавалось заглушить нахальную толпу, напротив, он только навлекал на себя ругательства и издевки.
- Рррох! Рррох! Рррох! Жри много, а кади потрроху! - закартавили, ко всеобщему удовольствию, какие-то шутники, подражая голубиному воркованию.
Но что больше всего поразило Зарембу - это встреча с подкоморшей Грабовской.
Она сидела на средних хорах, над председательским столом, вся в черном, с веером в руке и с негритенком рядом, который все время ее обмахивал, так как в зале было страшно жарко.
Она его тоже заметила и стала настойчиво подзывать к себе. Он выразил свое изумление по поводу этой встречи, в ответ на что она не без гордости заявила:
- Я не пропустила ни одного заседания. Спросите служителей, сколько раз меня отсюда гнали. И маршал-председатель, и эти сеймовые интриганы не любят, чтобы им заглядывали в карты, и по всякому малейшему поводу гонят вон публику. Садитесь сюда, поближе, будьте мне опорой в случае нужды. Она понизила вдруг голос и, прикрывая лицо веером, шепнула ему на ухо: - Вы меня обидели на балу, но я не злопамятна. Не стройте только из себя добродетельного Иосифа, потому что я - не жена Потифара, - засмеялась она тихонько.
- Надо быть слепым, чтобы этого не увидеть, - ответил он, не задумываясь, окидывая ее дерзким взглядом. Она понравилась ему и своей прямотой, и красотой.
- Я больше всего люблю солдат, - шепнула она сладеньким голоском. Воина хотя и злой на язычок, но о вас отдал мне честно отчет.
- Воина любит шутить надо всем.
В это время Зарембе почудилось знакомое лицо в толпе, как будто поручика Закржевского, который вынырнул было и опять нырнул в толпу. Он заметил, что красавица подкоморша тоже следит за ним.
- Вы его знаете? - спросил он.
- Да, мы с ним даже в дальнем родстве. Я прихожусь ему дальней теткой и на этом основании немного опекаю его. Но сорванец отбивается от рук и не слушается.
- Зато невесты своей слушается вовсю.
Она порывисто повернулась и, закрыв зардевшееся лицо веером, проговорила:
- Он говорил мне как-то об этом, но я и забыла. Кто его невеста?
- Панна Кениг, ее отец командует полком королевских улан в Козеницах.
- Ах, это та девчонка с розовой мордочкой! - овладела она наконец собой и продолжала насмешливо: - Выбор не особенно удачный. Марцин получил, вероятно, за ней в приданое уланский бубен и старое уланское седло.
- Я не знаю его чувств.
Вдова-подкоморша молчала, видимо поглощенная какою-то внутренней борьбой.
- Ужасная публика, - проговорила она наконец, поднимая глаза.
- И плебс начинает уже интересоваться отечественными делами, - заметил осторожно Заремба.
- Да, лишь кое-где, как миндаль в прянике, увидишь в этой толпе кого-нибудь из благородных. Конечно, нашему "обществу" скучно слушать прения в сейме, им интереснее посольские обеды и ассамблеи с дамами полусвета. Что им отчизна!
Горечь звучала в ее голосе, и полные губы вздрагивали от сдерживаемого страдания.
Заремба смотрел на нее, не понимая этой внезапной перемены.
Она обмахнула пудрой потное лицо и, освежившись духами, впилась в него пылающими красивыми глазами и шепнула многозначительно:
- Вы здесь от имени сконфедерированных полков?
Он выдержал ее взгляд, сделав лишь чрезвычайно изумленное лицо.
- Не бойтесь, мой мальчик, я не хочу выудить у вас секрет, - прильнула она к нему с нежностью. - Ясинский говорил мне уже кое-что вскользь, и если придет нужда, так я тоже готова на все. Но под вашей командой, - прибавила она с еще большей нежностью.
- Помилуйте, здесь полным-полно длинных ушей, может быть, в другой раз где-нибудь... - взмолился он в испуге.
- Так не ждите официального приглашения, а приходите ко мне, когда вам захочется. Я вам всегда буду рада.
Где-то часы пробили пять. На депутатских скамьях поднялся шум.
- Король идет, тише, господа! Король! - загудел громовой бас Роха.
Воцарилась выжидательная тишина, и все взгляды не могли оторваться от красной занавеси.
Дверь широко распахнулась, гвардейцы встали по бокам, с ружьями к ноге. Король появился на пороге, за ним следовало два юнкера в парадных мундирах, с султанами из страусовых перьев и с саблями наголо.
Король шел медленно, обводя усталыми глазами смиренно склоняющихся перед его величеством. Голова у него была в седых завитых буклях, лицо бледное, как будто немного припухшее, нос изящный, губы красные, фигура довольно полная. На нем был будничный темно-синий мундир с красными нашивками, белые панталоны, чулки и башмаки с золотыми пряжками. Кружевное жабо пенилось у него на груди, сверкая бриллиантовыми булавками, а через белый жилет шла наискось алая лента какого-то ордена. Левую руку он положил на золотую рукоять шпаги, а в правой держал перчатки. Походка у него была робкая и неуверенная, взгляд пытливый; в каждом движении его чувствовалась заботливость о своем внешнем виде и величественности. Он легко и без особой церемонности сел на раззолоченный трон. Юнкера, спрятав сабли в ножны, остановились позади по обеим его сторонам, секретарь принес красный портфель, ключик от которого король носил на своей цепочке; придворный лакей положил перед ним на столике носовой платок и табакерку.
Первыми подошли епископы, еще раскрасневшиеся после недавних возлияний у Сиверса, с какими-то докладами, причем Массальский до того давился от смеха, что ряса вздергивалась у него на жирных боках, Коссаковский же улыбался кисловато, водя усталым взглядом по залу.
Великий канцлер и маршалы-председатели - коронный, литовский и сейма стояли в стороне, ожидая своей очереди.
Депутаты заняли места; смолкшие же хоры точно окаменели. Над балюстрадами чернели неподвижные многоярусные ряды лиц и глаз, с трепетом впивавшиеся в сенаторов и короля.
Заремба стоял как раз напротив и орлиным взглядом впивался в него, словно стараясь сорвать эту добродушную обманчивую маску с его лица и заглянуть в глубь души, но видел только его вялую улыбку, как будто рожденную его черствой пустотой, мутный, заученный взгляд и деланную видимость величия.
"Труп, наряженный королем! - думал он про себя, раздраженный всем его видом. - Живая кукла! Рыцарь, знающий только капитуляцию! Вождь народа, подкупаемый его смертельными врагами! Король кокоток! - шептал в его душе с все возрастающей силой голос беспредельного стыда и неизбывной скорби. Тебе заплатили короной за разрешение первого раздела. А чем тебе заплатят теперь, король-мямля, чем?" - обращался он к нему голосом раненой души, и сразу встали в его памяти все несчастья и обиды народные, весь позор и унижение, словно исчетвертованные, истекающие живой кровью, искромсанные части Речи Посполитой заговорили в его душе громкими голосами, и они пронизывали его сердце остриями душу раздирающих обвинений. Страшное негодование охватило его, и, не в силах больше переносить жестокую душевную муку, он заговорил лихорадочно с подкоморшей:
