Андрей Губин - Молоко волчицы
- Были мы вчера у Трофима, - несмело начал сын.
- Знаю, Спиря говорил. - Прасковья Харитоновна жалко улыбнулась. - Я уж Настю Синенчиху свахой звать хотела. Чего это ты на хромынде жениться вздумал? Или станица клином сошлась?
- Я - что? Браты притесняют, с двора, говорят, сгоним...
- Я, мой сынок, много горя хлебнула за вашим отцом, не дай бог и лихому татарину! И убивал меня, и по три дня домой не являлся, и топить на речку водил. Ваша порода дикая. Дед Гаврила, царство небесное, плетью разговаривал с женой...
- А ваша? - усмехнулся сын: считалось, что Михей и Спиридон пошли по Мирным, по матери, а Глеб весь в Есауловых, в отца.
- Не женился бы еще, осмотрись, душу живую, хоть и мужичью, погубишь - не любишь ведь.
- Да я и не собирался, - отлегло от сердца Глеба. - Какой дурак до службы женится!
Смотрит Прасковья Харитоновна на сына, говорит с мольбой:
- Вода... Речка быстрая... Море житейское... Мало жалости в миру, черно, одиноко... Никто не приголубит, не пригреет. Сколько я с вами натерпелась, накланялась, сколько снопов перенянчила у добрых людей! Я ведь, сынок, не за вашего отца должна была выходить, и он другую любил, и я другого, потому и водил топить меня под "шумом"...
- Вот я и хочу, мама, чтобы не мы у добрых людей, а у нас бы батрачили, я вот отслужу, поднимусь, есть у меня думка одна, и вы только ключиками позванивать будете да денежки считать-пересчитывать. В каменном доме жить станем...
- И-и, мой сынок, не нам хоромы наживать. У казака домик - черна бурочка... Любишь Маруську?
- Хорошая она...
- Вот и жена тебе. Не бей ее, она мало радости видала в прислугах, за ласковое слово будет век тебе рабой... Плохо что-то мне, голова кружится, будь ты неладна!
- Да вы приляжьте, мама...
- А то как же! Хворь того и ждет. Сроду на ногах все болезни переносила, разлежишься - хуже, да и лежать не давали. Меня свекруха до зари подымала, ой как спать хотелось!
Встала, подошла к сыну, тронула за голову.
- Жесткий ты волосом - в отца. Миша и Спиря добрее, хоть и бешеные. А когда ты был маленький, у тебя волосики мягонькие кудрились, как шелк на кукурузе, и белый ты был, ковыла, а теперь, как ночь, почернел... Жует проклятый, к снегу, не иначе... Фекола Забарина, одногодки мы, в обед померла, не болела, не горела, как с полочки сняли. На ночь пойду читать над гробом. А вы тут не передеритесь, пьяные придут, ты им не перечь. Они утром ругались, что ты сливки на курс отнес, а я вареников наварить хотела... Ну, да ладно, не печалься, терпи, казак.
Тихо стукнули в окно. Глеб утерся, пошел за ворота. Мария. Заплаканная. В руках узелок - юбчонки, ленты, может, и куклу прихватила была у нее любимая, без носа, Федька отгрыз.
Сватам Синенкины отказали. Но родня по отцу, старообрядцы, узнали о грехе Марии - пьяный Федор проговорился в чихирне, - устроили совет. Ни Федору, ни тем более Насте-католичке голоса не дали. Мария услыхала голос двоюродного дяди Анисима Луня:
- "Что золотое кольцо в носу свиньи, то женщина красивая и неразумная..."
Женский бас перебил пророка:
- Отдавать за Глотова - не в монастырь же!..
Девка в страхе схватилась и побежала к Глебу.
Посидели, погоревали на завалинке под зеленоватым окном. Покосился Глеб на узелок - вот так приданое! - взял его.
- Пошли в сад, а то братцы скоро придут, пьяные, в дурака режутся у Глуховых. Ругаются на чем свет стоит: со старообрядкой связался. И думать, кричат, не моги, ноги повыдергаем, а против правильной религии не пустим. Смотрят с-под лба, чистые Магометы!
- Маманька у нас православная.
- А дед француз! - укорил Глеб нечистотой расы.
Насквозь прохватывал чуть морозный ветер. Смерчи холодной пыли двигались над станицей чудовищными пьяными столбами, срывая с редких прохожих войлочные широкополые шляпы. Горы нахмурились, будто вплотную придвинулись к станице. С гор сваливались в котловину облака, сгущая вечер. Громыхал железный лист на крыше. Досадно билась на ветру непривязанная ставня. Все закрылось, закрементовалось. Только у Зиновея Глотова краснеет в чихирне окно.
Вышли к речке. Мария рада - там, где миловались ночами, отойдет захолонувшее сердце любушки. Глеб вывел Марию к дряхлому балагану в своем шафранном саду.
Ветер гудел в птичьих норах Синего яра, гнул тонкие саженцы, но они храбро держались, укоренившись за осень. Залезли под бурьян, загородили вход снопом камыша, согрелись дыханием. Влажная нежность губ слилась неразрывно.
- Райка Пигуниха похвалялась Секретке Аксененкиной, что сватаешься ты к ним, неправда?
- Брехня. Мне жениться мать не велит до службы.
- Мы же говорили.
- На ноги надо встать сперва!
- Родненький, Глебочка, давай уйдем к немцам в колонию?
- Тю, со своими быками в работники!
- Оставь быков дома!
- От добра добра не ищут! За семь верст кисель хлебать!
- Ноги буду мыть тебе, а воду пить. Тайком обвенчаемся и вернемся с повинной. Папанька у нас хороший, простит, дедушка заступится, у него деньги на смерть отложены - нам отдаст...
Бычьим рогом вынырнул месяц из туч. Молчит Глеб. Самое худшее уговаривать его, он тогда противится, даже лишая себя выгоды. Всякую просьбу он видит как нападение на его самостоятельность - главный его капитал.
- Маманя тоже согласна, чтобы мы скрылись недели на три, пока первый гнев пройдет. У них с папанькой тоже так было, из станицы убегали, в Чугуевом лесу жили... Боюсь я, вроде как полная хожу...
Вот так. Значит, его решение до службы не жениться идет насмарку. И это озлобило, вновь всколыхнуло дух противоречия:
- Так я и знал! Полная! Ну, обвенчаемся, а дальше? В Чугуевом лесу с волками жить станем?
Она не поняла его - есть же у Есауловых хата, двор справный, скотина, земля, и сразу не посмела напомнить об этом рачительному казаку. Согласилась с лесной жизнью.
- А помнишь, как мы сумовали: в балке келью построим, пасеку заведем, овечек и будем жить хуторочком, одни...
- Что же я, брошу хату? - противоречил Глеб.
- Я работать цопкая. Пристав Старицкий прислугу нанимает, или на завод пойду бутылки наливать, стирку буду брать на курсу. И хату бросать не надо, братья струятся, ты хозяин, это я так про лес сказала, двор у вас хороший...
- Двор! Саман да синий камень! Видала, как Гришка Губин развернулся двадцать коров на выпасах, три фаэтона гоняет, денег, как грязи, на людей не смотрит!
- Что же теперь делать?
- Сходи тайно к бабке Киенчихе, облегчись, подождать надо.
- Давай уйдем к Дону великому или за синий Дунай, мы с барышней Невзоровой читали, что и там казаки живут...
Смотрит Глеб на быстро бегущую четверть луны в облаках.
- И свет поглядим, я дальше станицы нигде не была...
- Такое городишь! Как же я, Терского Войска казак, запишусь в донцы? Хорошо там, где нас нету. На месте и камень обрастает.
- Мохом да лишаями.
Это опять обозлило Глеба.
- Мне коня на службу справлять, а ты, ровно голь перекатная, босая сила, бежать в одной юбке хочешь. Да вы сроду у чужих людей работали, хлеба вволю не наедались, а наш дед четыре ковра привез из Персии, а у дяди Самсона Харитоновича, что камер-казаком был, шашка вся в золоте!
Полоснул по сердцу. Заплакала от обиды за свой род, по-детски растирая слезы кулачком.
- Неправда, и мы живем не хуже людей, а что я была в поломойках, так и ты батрак на мельнице. А ковры ваши персидские дед пропил!
- Брешешь! Он их шашкой порубил - жена довела.
- Ну порубил - тоже в дело произвел!
- А у вас и рубить нечего!
- Братец Антон офицером будет!
- Наш Спиридон уже офицер - хорунжий!
С шумом слетел с балагана бурьян, пронзил ветер, нанес снежную крупу - по земле зашуршало.
Мария, не победившая в споре двух родов, вяло встала:
- Пойдем, не ела я с утра...
- Сходи, значит, к бабке, денег я дам...
- Страшно! - с плачем упала ему на руки, оказавшиеся ненадежными. Не любил ты, баловался. Отошло лето красное...
Снег падал гуще, стал виден зимний сад - тоненькие прутики чернеют на белом. Глеб провожал Марию далеко, пока не отошли от речки, - сиганет еще, не дай бог, в кружило под "шумом", крест на всю жизнь. А когда остался один на углу, еще горше стало: не мил белый свет, ничего не радует без нее. Догнать, не отпустить, вести к своей матери, насмерть стоять с ружьем в дверях, бежать в Чугуеву балку, к Дону великому!..
Тонкий стебелек тени растаял. С ненавистью вспомнил хитроусое корявое лицо Трофима. Заторопился домой - можно еще подкинуть быкам сена по навильнику.
Зима наконец пришла, под новый год.
Глотовы не отступались. Синенкины людей не обманывали, сказали, что Мария в положении, случилась беда-грех: какой-то пьяный барин на курсу снасильничал девку. Петр Глотов только скрипнул зубами - значит, такая его планета, и даже как будто влюблялся в Марию больше. Впервые он увидел ее в церкви, и она запала ему в душу. Длинные языки донесли, какой "барин" попортил девку. И это не угомонило Петра, а как бы еще распалило сватать. Такая настойчивость Синенкиным понравилась. Теперь и дед Иван уговаривал внучку идти за мелкокостного, пожилого сотника и кидал перед ней две главные карты в этом замужестве.
