Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Советская власть стремилась локализовать слухи в границах источника их распространения и тем самым минимизировать их угрозу. Поскольку власть считала женщин и других маргинальных персонажей доверчивыми и примитивными, источником слухов должен был быть кто-то еще. Вполне предсказуемо ответственность за распространение слухов легла на кулака и сельского священника. Остается открытым вопрос, были ли кулаки инициаторами слухов или же крестьянам приписывали статус кулака за то, что они их распространяли. Однако, исходя из логики советской власти, только кулак мог высказывать столь опасные, контрреволюционные политические идеи, поэтому распространяющий их крестьянин оказывался кулаком в силу самого этого факта. Несколько десятков лет спустя Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛаг» писал об отголоске той эпохи: слухи, ходившие в ГУЛаге, всегда назывались «кулацкими слухами»{283}. Наряду с кулаком статус подстрекателя получил и сельский священник. Логично предположить, что священник действительно играл некоторую роль в распространении апокалиптических слухов, поскольку и для крестьян, и для служителей церкви коллективизация являлась апокалипсисом. Более того, священники были носителями апокалиптического языка и дискурса. Один активист из Пензенской области на Средней Волге докладывал: «Везде попы пустили легенду, что в Пензе на Девичьем монастыре на кресте горит свеча день и ночь, и надо сказать, что народа идет туда черт знает сколько смотреть эти чудеса. Мало этого, говорят, что скоро придет папа римский, власть падет и всех коммунистов и колхозников будут давить»{284}.
В Ростове-на-Дону местный дьякон заявил: «Я вам глаголил, что приходит конец миру, нужно с помощью Бога вести борьбу против Антихриста и его сынов»{285}. Священники Гельмязовского района Шевченковского округа на Украине предсказывали, что самые простые формы коллективного хозяйства «будут существовать 28 дней, артель 21 день и, начиная с 1 февраля, если перейдем в коммуны, то еще 42 дня будем жить, а потом наступит конец мира»{286}. В других местах священники говорили пастве, что колхоз послан им в наказание за грехи{287}.
Таким образом, распространение контрреволюционных слухов вменялось в вину официальным врагам государства. Теперь, установив источник этих слухов, советская власть могла обрушить на виновников весь механизм репрессий, не опасаясь нарушить свои собственные критерии, кого считать врагом. Граждане, распространяющие слухи, которые могли быть истолкованы как пропаганда или антигосударственная агитация, преследовались по зловещей 58-й (п. 10) статье Уголовного кодекса — контрреволюционные преступления. Их ожидали тюремное заключение на срок не менее шести месяцев, а в случае тех же действий при массовых волнениях или с использованием религиозных или национальных предрассудков масс — расстрел. Обвиненных в распространении слухов, не связанных с контрреволюционной деятельностью, судили по статье 123 Уголовного кодекса — совершение обманных действий с целью возбуждения суеверия в массах населения для извлечения таким путем каких-либо выгод, предполагавшей наказание в виде принудительных работ на срок до одного года с конфискацией части имущества или штрафа до пятисот рублей{288}.[35] В любом случае советская власть могла выбирать, когда судить по этим статьям тех, кто якобы стремился использовать аполитичную и доверчивую «бабу» и ее друзей, и есть подозрение, что большинство распространителей слухов в отсутствие других нарушений избегали наказания. Более того, похоже, «бабы» и бродяги даже извлекли выгоду из того факта, что, по мнению партии, были недостаточно политически самостоятельны — благодаря этому они не несли и никакой ответственности за свои действия.
То, что отношение к слухам имели не только кулаки и священники или «бабы» и прочие маргиналы (даже если они и сыграли в их распространении центральную роль), становится очевидным, если посмотреть, какие разнообразные формы могли принимать слухи, извещающие о близком конце света. Часто это были частушки или божественные письма; иногда темы апокалиптических слухов затрагивались в выступлениях крестьян на собраниях. Частушки, основной элемент дореволюционной крестьянской народной культуры, постоянно отражали текущие события. Многие из частушек того периода посвящены голоду в колхозе и призывают крестьян не вступать в него. Вот одна из них:
Трактор пашет глубоко,
Земли сохнут.
Скоро все колхозники
С голоду подохнут{289}.
Другие народные стихи предостерегали, что карой за вступление в колхоз будет печать Антихриста:
О братья и сестры, не ходите в колхозы…
Антихриста трижды вам будет печать
Наложена. На руку будет одна,
Вторая на лбу, чтоб была видна,
И третья наложится вам на груди.
Кто верует в бога, в колхоз не входи…{290}
Апокалиптические настроения также нашли отражение в божественных письмах — строках, якобы написанных Богородицей или Христом. В одной деревне в Ойротии Бог написал: «Люди не стали верить в меня. Если так пойдет, то через два года будет светопреставление. Дальше я терпеть не могу»{291}. В начале 1930 г. в одном из районов Астраханской области ходил слух, будто Богородица послала письмо, написанное золотыми буквами, в котором предостерегала, что на колхозы обрушатся болезни и наказания и они будут уничтожены отрядами всадников{292}. В конце 1929 г. на Северном Кавказе странствующий паломник, утверждавший, что он — Христос, предрекал скорый Страшный суд и показывал письмо, посланное пресвятой Богородицей, в котором она призывала всех верующих покидать колхозы{293}. На одном из писем, ходивших по рукам в Каменском округе Сибири, стоял штамп немецкого предпринимателя; как сообщали, он наделял письмо авторитетом в глазах крестьян{294}. Божественные письма были популярной формой распространения слухов и в крестьянских обществах других стран{295}.
Божественное происхождение слухов придавало им, и в частности содержащимся в них апокалиптическим верованиям и протесту легитимность, подобно тому как претенденты на трон в дореволюционной России придавали легитимность восстаниям крестьян[36]. У меня нет данных хотя бы об одном случае появления харизматичного пророка, предсказывавшего конец света, как это часто бывало в периоды накала апокалиптических настроений в других странах в прошлом, по всей видимости, в России в это время действовало множество мелких и скромных предсказателей, которые оглашали свои идеи и быстро перемещались на другое место, осознавая их опасность.
Слухи передавались также на крестьянских собраниях и в тайно распространяемых листовках. В 1929 г. на заре сплошной коллективизации вся деревня гудела, обсуждая свою дальнейшую судьбу. В эти тревожные времена крестьянские собрания по вопросу коллективизации проходили в каждой деревне, и власти всегда считали их «тайными встречами кулаков»{296}. С началом сплошной коллективизации в деревнях также появились антиколхозные листовки[37]. Даже в таких отдаленных друг от друга уголках страны, как Ленинградская область и Западная Сибирь, распространялись листовки схожего содержания, угрожавшие смертью членам коммунистической партии и крестьянам, вступившим в колхозы{297}. В одном из районов Сибири появились письма «от Господа Бога», запрещавшие вступать в колхозы{298}. В других местах крестьяне получали письма от своих товарищей, покинувших деревню, где говорилось, что близится конец света и единственное спасение — выйти из колхоза{299}.
Хотя очевидно, что в годы коллективизации апокалиптические слухи принимали самые разнообразные формы и находили широкое распространение в деревне, невозможно точно оценить, кто полностью принимал их на веру. Имеющиеся в распоряжении источники не позволяют провести анализ реакции крестьян, учитывая их пол и возраст. Кроме того, политизация определения класса, характерная для того времени, не дает возможности определить их социальную принадлежность. Представляется, что различные группы крестьян по-разному реагировали на известия об Апокалипсисе. О том, чтобы в него поверила вся деревня как монолитное крестьянское сообщество, речи не идет. Вопрос о доле поверивших неизбежно влечет за собой вопрос, не играли ли некоторые крестьяне на апокалиптических настроениях, дабы мобилизовать сотоварищей против государства. Для крестьян отнюдь не является необычным использование различного рода уловок в протестных действиях. Так, Дэниэл Филд предположил, что российские крестьяне в 1860-х гг. манипулировали в своих собственных интересах мифами и представлениями государства о деревне{300}. Крестьянки постоянно прикрывались представлением о них как об отсталых и нерациональных существах, чтобы им сошел с рук в высшей степени рациональный политический протест против коллективизации{301}. Возможно, некоторые крестьяне использовали апокалиптическую традицию как средство мобилизации деревни в оппозицию против государства, поскольку эта традиция, очевидно, служила крестьянам готовым религиозным и моральным мотивом для протеста и незаконной деятельности[38]. Тем не менее, рассматривая тему веры и уловок, необходимо подчеркнуть, что, независимо от того, рождались ли апокалиптические слухи искренними убеждениями или использовались в качестве средства мобилизации, на практике они сплотили крестьян на борьбу с коллективизацией. Это произошло благодаря формированию крестьянского языка протеста, пропущенного через призму метафор, — «основного механизма народного дискурса», по словам Ле Руа Ладюри{302}, который был политически релевантен и популярен. Отрицание и инверсии, присущие апокалиптическим прогнозам, повышали сознательность крестьянских масс, создавая альтернативную правду и реальность, с точки зрения которой сельчане могли рассматривать и оценивать советскую власть. Масса слухов содержала скрытые или явные предостережения в адрес тех, кто мог выпасть из лона общины и перейти на сторону советской власти и колхоза, еще больше подстегивая формирование этой сознательности. Подчас слухи становились принудительным инструментом убеждения, служащим для укрепления общественных норм и идеалов сплоченности и единства перед лицом внешней угрозы. В такой перспективе вопрос о вере в них становится вторичным, а то и вовсе теряет актуальность.
