Линн Виола - Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культура крестьянского сопротивления
Истории об отвратительных нравах колхоза служили метафорами аморальности, безбожия и зла, присущих коммунизму. Эти рассказы ложились на почву апокалиптических настроений, принимая форму системы убеждений, в которой мир коммунизма-Антихриста был непосредственно связан с сексуальной аморальностью и другими извращениями.
Слухи, сравнивающие коллективизацию с крепостным правом, были еще одной метафорой такого рода. Крепостное право стало символом предательства коммунистами идеалов революции, самой ужасной аналогией, которую могло вообразить крестьянство, в чьем историческом сознании крепостное право продолжало играть центральную роль. Во всех деревнях крестьяне проклинали революцию и коммунистическую партию. Осенью 1931 г. в Центрально-Черноземной области следователи ОГПУ отметили такие высказывания крестьян: «Нас коммунисты в революцию обманули, всю землю, выходит, им обрабатываем бесплатно, а теперь последних коров берут»; «Не дают крестьянам никакой свободы, нам нами издеваются и последних коров отбирают»; «Так делают только бандиты, раз отбирают у середняка последнюю корову»{267}. Один крестьянин со Средней Волги говорил: «Я 30 лет работал рабочим, мне все говорили — “революция”, я не понимал, но теперь понял, что такое революция, оказывается, она отбирает все у крестьян и оставляет их голодными и раздетыми»{268}. Другой житель того же региона возмущался: «Вот вам власть, последнюю корову отбирает у бедняка, это не советская власть, а власть воров и грабителей»{269}. В Ленинградской области крестьяне сравнивали колхоз со «старой барщиной»{270}. Похожие аналогии появлялись в слухах, ходивших в Центральном промышленном районе, Западном районе, на Нижней и Средней Волге, на Кубани и во многих других местах{271}. Жители деревни Ильино Кузнецкого района Кимрского округа Московской области в начале 1930 г. предупреждали: «Колхозы это барщина, второе крепостное право»{272}. Согласно донесению ОГПУ того же периода, на Украине крестьяне говорили: «Нас тянут в коллектив, чтобы мы были вечными рабами»{273}. Слухи несли весть о том, что коллективизация означает хаос, голод, гибель посевов и скота{274}. Некоторые шли еще дальше, предвещая возвращение помещиков и белых. Они усиливали страх крестьян перед закрепощением, взывая к образам вторжения и всадников Апокалипсиса{275}. Смысл таких слухов был ясен каждому жителю деревни. Вряд ли крестьяне действительно думали, что колхоз — это возвращение к настоящему крепостному праву{276}. Последнее скорее служило метафорой для отражения всего того зла и несправедливости, которые обрушились на деревню. Как и тема апокалипсиса, восприятие колхоза как крепостного права было одной из форм инверсии советской власти и революции.
В годы коллективизации по советской деревне ходили слухи всех этих видов. Каждый из них был прямо или косвенно основан на апокалиптических страхах и верованиях. Слухи об Антихристе были чисто апокалиптическими; разговоры о возмездии, войне и вторжении вызывали в сознании крестьян образы четырех адских всадников{277}. Слухи о нравственных извращениях в колхозе произошли от представления о порочной триаде «коммунизм — Антихрист — разврат», где в российских реалиях к традиционной связи между всем дьявольским и развращенным добавился компонент коммунизма{278}. Слухи, в которых коллективизация ассоциировалась с закрепощением, не всегда носили апокалиптический оттенок; крепостное право служило в них метафорой зла, земного, социального конца света, который, будучи связан с коммунистической политикой коллективизации, превращал коммунистов в помещиков, а революцию 1917 г. — в фарс. Каждый из слухов по-своему указывал на приближение конца. В крестьянском апокалиптическом сознании не было образов тысячелетнего царствия Христа после его второго пришествия, золотого века, который последует за падением власти Антихриста. Крестьянский апокалипсис представлял собой исключительно отрицательное явление. Упор на то, что близится окончательный конец света и царство Антихриста, отражал безнадежность и отчаяние, охватившие деревню в годы сплошной коллективизации. Однако уже самим фактом отрицания эти слухи перевернули коммунистический мир. Восприятие коллективизации крестьянством было не просто реакционным; «его ключевой характеристикой был переворот мира… сознание выражало себя в отрицании существующего порядка, а не в поиске нового»{279}. Коммунизм стал воплощением Антихриста. Все, что в коммунистическом мире было правильным и логичным, стало для крестьянского мира прямо противоположным. Именно в этом смысле слухи об Апокалипсисе толкали крестьян на борьбу и создали идеологию крестьянского сопротивления[34].
Акцент на царстве Антихриста служил показателем протестной природы апокалиптического мировоззрения эпохи коллективизации. Он исключал для каждой из сторон возможность придерживаться нейтралитета в противоборстве, ставшем войной между силами добра и зла. Всем стремившимся к спасению приходилось выбирать между Богом, с одной стороны, и советской властью, колхозом и Антихристом, с другой. Миры политики и религии слились в один, и все политические события стали рассматриваться крестьянами через призму Апокалипсиса. Последний, таким образом, оказался не просто способом осмысления кардинальных перемен эпохи первой пятилетки, но и руководством к действию. Перед выбором между спасением и проклятием верующему человеку не оставалось ничего другого, как сопротивляться политическому курсу и действиям государства. Ввиду этого апокалиптические предостережения адресовались тем, кто вступил в колхоз или еще колебался. Апокалиптические слухи способствовали упрочению единства крестьянства, стали призывом к оружию и мотивацией для более активных форм крестьянского протеста и сопротивления коллективизации.
«От Господа Бога»
Подогреваемые страхом и нарушением прав крестьянства, слухи распространялись по деревне, как гигантский пожар. Крестьяне собирались небольшими группами и обменивались последними новостями у колодца или на рынке; молодежь устраивала посиделки, сосед обсуждал вести с соседом{280}. Считалось, что в основном слухи распускают женщины и маргинальные группы крестьян, которые, как следовало из советских источников, находились под влиянием кулаков, священников и прочих «контрреволюционных элементов». Женщины казались по своей природе жадными до слухов, особенно апокалиптических, поскольку были религиознее мужчин и шире вовлечены в дела деревни, что способствовало тесному общению друг с другом{281}. Аналогично естественными разносчиками слухов представлялись такие маргинальные фигуры, как странствующие паломники, нищие и юродивые, постоянно переходившие от деревни к деревне{282}. Однако, учитывая масштабность слухов, непонятно, были ли именно эти люди действительно главными распространителями, или же их таковыми хотела видеть партия. Возлагая вину за распространение слухов на «баб» (в основном пожилых), советская власть, осознанно или нет, пыталась умалить значимость этих устных рассказов, сведя их до чисто «женского дела». Обвиняя же в этом странников и прочих бродяг, можно было маргинализировать слух и связать его с довольно архаичным, а потому политически не значимым слоем крестьянского общества. Независимо от того, были ли эти категории крестьян главными распространителями слухов, необходимо отметить, что советская власть могла деполитизировать веру в слухи, поскольку считала крестьянок, странников, нищих и тому подобных отсталыми и политически безграмотными. Таким образом, государство пыталось политическими мерами умалить значимость слухов как контридеологии и разрядить вызванную ими взрывоопасную обстановку.
Советская власть стремилась локализовать слухи в границах источника их распространения и тем самым минимизировать их угрозу. Поскольку власть считала женщин и других маргинальных персонажей доверчивыми и примитивными, источником слухов должен был быть кто-то еще. Вполне предсказуемо ответственность за распространение слухов легла на кулака и сельского священника. Остается открытым вопрос, были ли кулаки инициаторами слухов или же крестьянам приписывали статус кулака за то, что они их распространяли. Однако, исходя из логики советской власти, только кулак мог высказывать столь опасные, контрреволюционные политические идеи, поэтому распространяющий их крестьянин оказывался кулаком в силу самого этого факта. Несколько десятков лет спустя Солженицын в книге «Архипелаг ГУЛаг» писал об отголоске той эпохи: слухи, ходившие в ГУЛаге, всегда назывались «кулацкими слухами»{283}. Наряду с кулаком статус подстрекателя получил и сельский священник. Логично предположить, что священник действительно играл некоторую роль в распространении апокалиптических слухов, поскольку и для крестьян, и для служителей церкви коллективизация являлась апокалипсисом. Более того, священники были носителями апокалиптического языка и дискурса. Один активист из Пензенской области на Средней Волге докладывал: «Везде попы пустили легенду, что в Пензе на Девичьем монастыре на кресте горит свеча день и ночь, и надо сказать, что народа идет туда черт знает сколько смотреть эти чудеса. Мало этого, говорят, что скоро придет папа римский, власть падет и всех коммунистов и колхозников будут давить»{284}.
