Андрей Губин - Молоко волчицы
Сено — товар неклейменый. Прямо не придерешься. Два вечера Глеб становился в засаду в глухом переулке, чтобы ломануть Оладика дрючком. Пожег руки старой крапивой и злее сжимал кол. Оладик отсиживался дома. Телку в садах пасли семилетние Петька и Дашка. Глеб подстерег момент и перерезал телушке глотку. Окруженный плачущими детьми Оладик на горбу принес скотину домой. Начали пировать — мяса сколько! Только горько голосила баба: росла бы молочница и — на тебе! Шел мимо Глеб Есаулов. Посочувствовал горю хозяев. Сказал:
— Сенцо-то теперь залежится!
Ночью ему снилась телка. Проснулся с болью в душе. Жалко. Не Оладика. Телку. И еще больше злился на вора, толкнувшего на убийство. Ведь именно телят Глеб любил без памяти.
С утра повозившись с телегой, в сердцах толкнул сгнивший передок. Лес, привезенный на новый ход, пошел Спиридону на хату. Прибежал за накваской Федька Синенкин, мать тайно от отца послала, уж больно вкусное молоко у Есауловых! Прасковья Харитоновна встретила его ласково, дала гостинец. Федька передал Глебу, чтобы он нынче вышел на угол к Марии.
Не до свадьбы сейчас Глебу. Фургон новый справлять надо, с весны начнут возить с гор желто-лимонный камень, с Подкумка булыжник и песок господа затевают строить за парком лечебницу, да такую, говорят, что будет лучшей на всем свете. Фургон деньги стоит, а тут и так разорение с картошкой, сеном. Завтракая, выпил араки, удивив мать. Пошел на мельницу. Там опорожнил с Трофимом еще пузырек пшеничной горилки. Откуда-то появились Михей и Спиридон. Трофимов обрадованно пригласил и их. Они стали благодарить мирошника за быков, данных Глебу за поденщину, — щедро заплатил мужик. Пришлось отпечатать еще один «плакон». Сели на перевернутую колоду у тихой зимней воды, неспешно, на солнышке, повели пир-беседу — с полем управились, можно теперь покумекать о мирском и суетном. Подливая в кружки, Трофим рассуждал, никого не беря в свидетели:
— И только в супружестве человек приходит в свое естество. И казак, и баба были попервам одной сутью. Но в гневе рассек их господь бог, и с тех пор тяготеют они друг к дружке, половину свою ищут…
Вон он куда гнет, сиволапый! Конец года — время сватовства, сговоров. Хмельные казаки куражились. Мужитве лестно породниться с кавалерами его величества, а что толку с этого кавалерам! Богат мирошник, черт крюком не достанет. Это резон, но стыду не оберешься. В окно выглядывала невеста, хромая Раечка, — три жениха во дворе, но ей люб один, Глеб. Мать спешно жарила картошку на отборном жиру.
Самогон рождал нежность в суровых душах. Заливал завет отцов не смешиваться с мужиками, не позорить казачьи роды. Глеб во хмелю мрачнел, Спиридон делался веселым, а Михей говорливым и добрым — то без пряжки домой придет, то без шапки: подарил по пьянке. Гуляки уважительно подкладывали друг другу соленые огурцы, ломти сала, величали по имени-отчеству. Пигунов угадывал мысли братьев:
— С красы воду не пить!
— К т о в д о м с н о х у в о з ь м е т, т о т с а м п о в е с и т к о л о к о л н а х а т у! — не сдавался хорунжий, поглаживая шашку.
— Райка сроду как в рот воды набрала, — уговаривал мельник. — По ремешику ходить будет и другому дорогу давать!
— Совет в семействе важен! — добродушно поддакнул мельнику урядник, Михей Васильевич.
— П у с к а й о н а г о р б а т а — ч е р в о н ц а м и б о г а т а! — сыпал прибаутками Трофим Егорыч.
К р а с и в а я — н а г у л ь б и щ е,
д а с к а ж е т: д а й-к а р у б л ь е щ е,
у р о д с н о п ы в я з а т ь!
— М у ж л ю б и т б а б у с х а т о ю!
— А б р а т с е с т р у — б о г а т у ю!
— А з я т ь — т о т л ю б и т в з я т ь!
— Мы вот со Спирькой еще неженатые! — набивал цепу Михей, понимая, что метит Трофим на Глеба.
— Значит, сроки не вышли, — бубнил мужик. — А кому вышли? Глебу Васильевичу!
— Чего даешь за девкой? — напрямик спросил Спиридон.
— Юбок шерстяных шесть, — загибает кургузые пальцы коренастый и рукастый, как пень и коряга, Трофим. — Шелковых восемь, кашемировых четыре, три одеяла на вате, двадцать подушек на пуху…
— Это сундук, небель, а хозяйская часть? — припирает к стенке мужика хорунжий, чтобы отвязаться, хотя выпить еще не грех. — Девка-то одна!
— Свои люди, родное дите не обижу — все отпишу посмерть.
— Соплями изойдешь, пока ты скопытнешься, — отодвигается хорунжий и смеется, заразительно блестя глазами с просинью. — Разве что порошки подсыпать!
— Пару коней, корову, фургон новый!
— Мягко стелешь, Трошка!
— Мельницу новую ставлю зятю! — бросил Пигунов главный козырь, ослепив Есауловых.
— Заводы, мельницы, капиталы — погибнут! — к чему-то сказал урядник. — Камень на шее — твоя мельница. — И спохватился: — Как, Глеб?
— Матерю надо бы спросить, — выдавил Глеб. — Не казаки ведь они…
Когда-то Михей сильно подозревал, что и мужики такие же люди. Теперь же втайне даже ставил мужиков в первый ряд — кормильцы и страдальцы России. Надо уравнять всех.
— То-то и оно, что не казаки! — вставил хорунжий.
— Замолчи! — перебил его урядник. — Как скажем, так и будет, я пока за отца!
Это Спиридон признавал. И братья сказали Глебу, распаляясь шуточно-пьяным гневом:
— Довольно тебе, сукину сыну, кобелевать! Пора за ум взяться. До службы еще год, в масле попландаешь, коренья пустишь. На коней, фургон крашеный, мельницу бумаги делать сразу у нотариуса. Девка смирная. Чего тебе, черту, надо? Со старообрядками по садам гойдать? Или, может, помидорами будешь торговать с ней, Синенчихой? Не выйдет! Не вороти рыло! Сватать от нас пойдут тетка Лукерья и дед Исай — охочи они на свадьбах чины блюсти, знают, как в старину женились! Да и то, зима подходит, чем заниматься будем? И думать не моги отказываться — ноги повыдергиваем!
«Мельница!» — отрезвел Глеб, только тешивший сердце пьяным разговором, — ему известна уже его жена. Рядом со старой мельницей Пигунов задумал ставить новую, и не каменку, а вальцовку. Жирный кусок — сразу в первые люди. А так век тянись — сбоку сапог проходишь. Любовь отдавать жаль. Жаль и мельницу. И Глеб ответил так:
— Молод — погожу, опосля службы видать будет.
— Бугай бессовестный! — укорил Спиридон Васильевич, хорунжий. Матери в хозяйство помощница нужна, а он — погожу! Если бы мне не отделяться, я бы ради матери сам женился! — И загнул по-польски: — Скурве сыне! — И пояснил по-русски: — Б…ские дети! — На службе научился от влюбленной в него полячки Эвелины.
— Женись своей волей, что мужики, что казаки — тесто едино! — взял за грудки Глеба Михей Васильевич, урядник.
— Какой же это волей! — отнекивался Глеб.
— А то неволей, как в старину, поженим! — пригрозил хорунжий. Свяжем, как коновалы поросенка, и повенчаем!
— Сами и женитесь! — уперся Глеб, избегая тоскующего взгляда Трофима, и испугался — им мельница. А прикипела уже она к его бедовому сердцу. И замолчал, перекладывая ответственность на братьев. Знал, что мать не согласится на мужичью свадьбу, с Марией и то неладно — старообрядка! И резануло по сердцу: Федька утром передавал слова Марии встретиться на углу, чтобы наметить час, когда Есаулиха придет к Синенкиным договориться о свадьбе на Николу-зимнего.
До вечера еще время есть, и Глеб продолжал бражничать с хозяином и братьями, благо и новый гость подошел, дедушка Афиноген, славный песенник.
— Здорово, ребята! — есаульским покриком приветствовал он сидящих на колоде. — Чего шумите?
— Жениться надумали, Афиноген Павлович! — ответил Спиридон.
— Жениться не напасть, — женатому б не пропасть! А я тебя, голубь, давно поджидаю.
— Есть? — вскинулся Спиридон, сразу забыв о свадьбах.
— Ага.
— Эх, бумаги нету, — схватился за карманы хорунжий.
— Райка! — крикнул Трофим. — Бумагу и перо! Живо!
Ровно по воздуху, принеслась Райка. Спиридон взял у нее тетрадку и огрызок карандаша. Записал со слов дела песню. Отошел в сторонку, глянул на захолодавшее небо, на тучи, медленно наступающие на синеву, — нашел мстив! Схватил стакан, выпил и, держа слова перед глазами, запел:
Только я распилась,
Только разгулялась,
А мой муж-соколик
Домой приезжает.
А я горевати:
Куда гостя девати?
Я его в окошко
В окошко не лезет,
Я его под лавку
Войлочком накрыла,
Сенцом притрусила.
А муж жене говорит:
Жена моя, женушка,
Белая лебедушка,
Что у тебя под лавкой
Войлочком прикрыто,
Сенцом притрушено?
Ой, муж-муженек,
Глупый твой разумок,
Серая овечка
Барашка окотила,
А этого барашка
До трех дней не смотрят.
Вот прошло три денечка,
И муж жене говорит;
Жена моя, женушка,
Белая лебедушка,
А где ж тот барашек,
Что три дня не смотрят?
(А это был не барашек,
А Скрыпников Николашек!)
— Снова! Снова! — закричали подошедшие на песню помольцы, чьи телеги стояли в дальнем углу двора.
