Нина Бодэн - Кэрри во время войны
- Нет, - резко сказала Кэрри. Собственная резкость удивила ее. Закрыв рукой рот, она издала какой-то странный, дрожащий смешок и взглянула на детей.
Они во все глаза смотрели на нее и видели, как ее лицо заливает краска. Она вынула из кармана темные очки и надела их. Теперь ее глаз не было видно.
- Извините, - сказала она, - но не могу. Правда, не могу. Честное слово. - И снова засмеялась тем же странным смехом. Похожим на плач. Извините, - повторила она. - Тащила вас в такую жару. Какая глупость. Но я хотела показать вам... И самой еще раз посмотреть. Нам с Ником здесь было так хорошо. Я думала... Я надеялась, что именно это мне и вспомнится.
Дети молчали. Они не понимали, о чем она говорит, но чувствовали, что их мать чего-то боится. И им тоже стало страшно.
Она поняла это. Глубоко вздохнув, она неуверенно улыбнулась.
- Простите меня, мои хорошие. Все в порядке. Не волнуйтесь за меня.
"Далеко не все в порядке", - подумал старший мальчик. Взяв ее за руку, он сказал:
- Пошли обратно. Вернемся как раз к чаю.
Повинуясь его взгляду, остальные тоже двинулись в обратный путь. Кэрри шла за ними, спотыкаясь, словно ничего не видя из-за темных стекол своих очков, но он крепко держал ее за руку. Рука ее была холодной.
- Мы дойдем быстро, - сказал он. - Спускаться ведь легче, чем подниматься. Попьем чаю, и ты сразу почувствуешь себя лучше. В кафе, наверное, есть чай? Правда, там не очень-то приятно, как, впрочем, и в самом городе.
"Какой упадок!" - думал он, когда они только въехали в город и их машина шла по главной улице. Забитые досками витрины лавчонок и одни пожилые люди: либо дремлют на пороге домов, либо куда-то бредут под жарким солнцем. Город словно ждет своей смерти.
- Шахту закрыли, - сказала Кэрри. - Во время войны она работала, но оказалось, что пласты угля залегают слишком глубоко. Разрабатывать их было невыгодно. Поэтому, как только острая нужда в угле исчезла, шахту закрыли, а потом и железную дорогу. И как это я сразу не догадалась?
Она сказала это так, будто говорила не только об умирающем городе. Она вздохнула, и он почувствовал, что рука ее дрожит.
- Места, где человек жил, меняются, пожалуй, больше, чем он сам. Человек с годами не очень меняется. Я думала, что стала совсем другой, но оказалось, нет. Вообще-то говоря, то, что произошло, случилось совсем не по моей вине, быть этого не могло, не вижу никакой логики. Именно это я и твердила себе все эти годы, но разве слушаешь голос разума? Когда мне было двенадцать с половиной лет, я совершила страшное преступление, натворила нечто ужасное, как мне, по крайней мере, тогда казалось, и ничто не могло изменить это чувство...
Чего не могло изменить? Ему хотелось понять, о чем она говорит, какое преступление она совершила? Это было, гораздо интереснее, чем друиды или черепа, но спросить он не осмеливался. Она говорила, больше обращаясь к самой себе, чем к нему, она, наверное, не видела, что он слушает. Расскажет, когда придет время. А может, и не расскажет.
Во всяком случае, у нее был слишком утомленный вид, чтобы приниматься за рассказ. Она безумно устала и была бледная-пребледная. "Вот если бы папа был с нами! - подумал он. - Если я пройду весь путь до города с закрытыми глазами, тогда свершится чудо, и папа будет здесь. Нет, глупости! Узнай он сам, что кто-нибудь другой вот так загадывает, он бы досыта насмеялся". Но малыши шагали далеко впереди, а маме ни за что не догадаться, о чем он мечтает. Может, ей и вправду кажется, что она не изменилась, но додуматься до того, что он загадал, в ее годы не под силу. Он шел, держа ее за руку - она вела его - и чуть отвернув голову, чтобы не было видно, что у него глаза закрыты, и, кроме того, ему помогал ласкавший его щеку солнечный луч. Самое трудное впереди, когда кончится прямая дорога. Придется пройти через калитку и шагать по полю. Но чуда не произойдет, если загадаешь что-нибудь легкое. А если он сумеет все это преодолеть и она ничего не заметит, то, когда они войдут в кафе, отец будет уже там. Он будет их ждать и улыбаться...
- Господи, о чем ты думаешь? Гримасничаешь, как обезьяна, да еще с закрытыми глазами!
Старший мальчик открыл глаза, увидел обращенную к нему улыбку матери, и уши у него загорелись.
- Я играл сам с собой.
- В твоем-то возрасте? Мы могли свалиться с обрыва.
Она дразнила его, словно маленького, но он не обижался, потому что она снова выглядела радостной. Когда она сняла очки, солнце заглянуло ей в глаза, и они засветились зелеными огоньками.
- Смотри! - сказала она. - Отсюда весь город как на ладони.
Заросшие лесом склоны остались позади, и перед ними открылась низина. Сочные, потравленные овцами луга, поделенные на прямоугольники каменными изгородями, подступали прямо к огородам позади домов. Узкие прямые улицы; одна длинная и тонкая, как позвоночник, тянулась посередине, а от нее, круто поднимаясь в гору, отходили похожие на ребра проулки. Было тихо, шиферные крыши домов блестели в мягком свете заката. Тем не менее, решил старший мальчик, город уродлив: дома некрасивые, а зелень окрестных холмов портили пирамиды из шлака и теперь уж никому не нужное шахтное оборудование.
- Видишь ту кучу? - спросила Кэрри. - Вон там. Мы очень любили съезжать с нее на железном листе, хотя и боялись, что он нас поймает. Он говорил, что наша одежда изнашивается раньше срока и много горячей воды уходит на стирку!
- Кто он? - спросил старший мальчик, но она, по-видимому, не расслышала его.
Она не отрывала глаз от города и улыбалась чему-то, понятному лишь ей одной.
- А вон гостиница, где мы остановились, - сказала она спустя минуту. Называется "Собака с уткой". А то здание под зеленой крышей - это часовня, где мы занимались, потому что в школе на всех не хватало места. Это была маленькая школа, в ней не могли разместиться все ученики, что приехали из Лондона. А вот здесь, где мы сейчас стоим, на этом самом месте, поезд гудел, выходя из-за поворота. Всей долине был слышен его гудок. "Извержение вулкана, а не паровозный гудок", - говорил Ник: он воспринимал его болезненно, потому что, когда услышал впервые, у него началась рвота. Хотя, по правде говоря, стошнило его не от гудка. А потому, что он устал и наплакался, уезжая от мамы и из дома... - На мгновение она задумалась, вспомнив, как это было горько, но тут же рассмеялась. - Главная же причина состояла в том, что он слишком много съел. Ребенком он был ужасным обжорой.
- Он и сейчас обжора, - заметил старший мальчик. - Подумаешь, какая новость! Рассказывай дальше.
- А я что делаю? - рассердилась Кэрри, став, по его мнению, больше похожей на зловредную девчонку его же возраста, чем на маму. - Но мой рассказ начнется с того, что дядю Ника вырвало...
2
Его вырвало прямо на колени мисс Фазакерли. Плохо ему стало, как только они, сделав пересадку, сели в местный поезд, состоявший из небольших вагонов, которые почему-то немилосердно трясло. Но внезапный гудок паровоза прикончил его.
Такой шум - будто небо разверзлось.
- И мертвый-то напугается, - заметила мисс Фазакерли, промокая носовым платком свою юбку и лоб Ника. Он откинулся на спинку сиденья, позволяя ей ухаживать за ним, а сам, как всегда, и пальцем не пошевелил.
- Бедняжечка!
- Сам виноват, - рассердилась Кэрри. - С тех пор как мы выехали из Лондона, он, не переставая, жует. Жадный поросенок! Помойка!
Он съел не только свой собственный завтрак - сэндвичи с холодными сосисками и бананы, - но и почти весь ее. Кэрри сама отдала ему свою порцию, чтобы хоть немного его утешить; она понимала, что ему еще труднее, чем ей, расстаться с домом и с мамой. Или делал вид, что труднее. Ей вдруг пришло в голову, что он просто притворялся, хотел, чтобы его пожалели. Пожалели и дали шоколадку! Он съел весь шоколад!
- Я так и знала, что его вырвет, - убежденно заключила она.
- Нужно было предупредить меня, - сказала мисс Фазакерли.
В ее словах не было и тени упрека - она была самой доброй из школьных учителей, но Кэрри вдруг захотелось плакать. Будь она на месте Ника, она обязательно бы заплакала или, по крайней мере, притворилась бы обиженной. Но раз уж она была Кэрри, а не Ник, то просто отвернулась к окну и не сводила глаз с большой горы на противоположной стороне долины. Вершина горы была фиолетово-коричневой, а склоны зеленые в серебряную полоску (вода) с белыми крапинками (овцы).
Овцы и горы. "Чудесно! - восторгалась мама, прощаясь с ними на вокзале. - Будете жить на свежем воздухе, а не в пыльном городе. Вам понравится, вот увидите". Словно Гитлер начал войну специально для них, чтобы их, Кэрри и Ника, с противогазами через плечо и болтающимися на груди карточками "Кэролайн Уэнди Уиллоу" и "Николае Питер Уиллоу" - как на посылках, только адрес забыли указать - увезли на поезде неведомо куда. "Ах, как интересно!" - воскликнула мама, и не только потому, что ей хотелось их развеселить. Просто она была оптимисткой по натуре. Очутись она в аду, пришло Кэрри в голову, она бы воскликнула; "Зато здесь нам будет тепло!"
