Сергей Баленко - Афганистан. Честь имею!
Начинается «воскрешение», когда среди вороха мертвых отпечатков мелькнет искра душевного огня, чем жив был человек помимо зарегистрированных важных дат, отметок в аттестате, росписей в ведомости о зарплате, в ходатайствах, заявлениях, разрешениях, отказах… Все эти факты важны и нужны: они, как переплетенные нити координат промелькнувшей жизни, создают канву для портрета воскрешаемого. Но никакой рисунок, никакая цветовая гамма не лягут на эту канву без нетленных искр, незримо, но памятно оставляемых каждым жившим. Они, эти искры, вдруг вспыхивают в самых неожиданных местах: в просьбе прислать семена белорусских цветов (вдруг да приживутся в Афганистане!), в жалости к афганскому крестьянину, пашущему деревянной сохой, в нежном поглаживании ладонью встреченного в далеком краю «земляка» — тепловоза родного Коломенского завода, в нескрываемом мальчишеском бахвальстве перед родителями: «ваш сын Витя, ВДВ», в «святой правде» о «культурной» службе в «Монголии», где на каждом шагу апельсины и персики (охраняемые от волнения родители с холодом в груди догадываются, что в Монголии апельсины не растут, что сын служит в опасном Афганистане), в тысячах тому подобных движениях души. И каждая такая «искорка» выхватывает из тьмы живой образ живого человека.
И вот эти‑то «живые советские мальчики» смотрят на нас, сегодняшних, словно узнавая и не узнавая нас среди знакомых и как бы незнакомых улиц. Они слышат наши разговоры, смотрят телефильмы, наблюдают за нашими поступками… и много‑много вопросов накапливается в их ясных глазах. Какой молчаливый, невысказываемый диалог происходит между нами?
«Услышав» их голоса, увидев их «живые» душевные порывы, нам захотелось рассказать о них без «хрестоматийного глянца», как говорил поэт, вывести их из мемориальной строгой торжественности и языком повседневности, взятым из их будней, нарисовать портрет поколения. Поколения уникального. Поколения честь имеющего. Оно еще живо, не ушло в мир динозавров и мамонтов, но в силу разительных перемен в мире, стране и народе вдруг превратилось в историческую реликвию.
Да, социологический «срез» поколений, которые сотворила как Афганская война, так и две чеченские кампании, уникален еще и в том смысле, что он, как срез свежеспиленного дерева, не только дает возможность прочитать по концентрическим кругам какие‑то содержательные характеристики, но и наглядно являет миру трагический символ «распиленного» надвое единого организма. Да, оставшиеся «вершки» еще живут, цветут и благоухают, производят потомство, пока дозреют до рыночных товарных кондиций, а «корешки» со святой уверенностью в благородстве своей миссии посылают наверх так необходимые организму жизненные почвенные соки, и эти соки недоуменными прозрачными слезами сверкают на свежем спиле теми самыми «искрами»…
Более тридцати тысяч (из них около 1500 спецназовцев) срезанных Афганской войной молодых жизней остались «корешками» того последнего дорыночного поколения, которое своими «вершками» стало и первым рыночным. В своей раздвоенности, роковой половинчатости поколение «афганцев» остро чувствует боль «распила», как чувствует инвалид боль в ампутированных ногах.
* * *
Не мальчики, но мужи продолжают жизнь этих поколений. На их долю досталась судьба похуже, пожалуй, чем всем другим поколениям, проходившим через войну. Их далекие прадеды доносились до них гулом гражданской войны с ее тачанками, «максимами», звоном клинков, «револьверным лаем». Трагизм ожесточенной ярости брата против брата к их рождению уже смягчился грустным лиризмом найденной в шкафу буденовки, песен о пробитом комсомольском сердце, о комиссарах в пыльных шлемах.
А деды их, прошедшие самую кровопролитную Великую Отечественную, трагически и не воспринимались. В блеске орденов и медалей — «наши деды — славные победы!» — героическим ореолом окружено и имя каждого павшего на той войне. Ореолом защитников Родины, павших в борьбе с иноземными захватчиками.
Какими жертвами пали мальчики «афганского» поколения? Во имя чего были отданы их молодые жизни? Вот вопросы, которые оглушили (употребим такой глагол) вернувшихся оттуда на броне радостных, оставшихся в живых «афганцев». Ни в Гражданскую, ни в Отечественную войну такой вопрос не мог возникнуть ни в одном, даже извращенном уме. «Оглушенный» «афганец» встретился с пустым деидеологизированным взглядом чиновника:
— А я тебя туда не посылал!
Страна переключила клеммы, поменяла плюсы на минусы. Тот самый враг, стоявший за спиной моджахедов и подсовывающий им в руки «стингеры», чтобы сбивать наши вертолеты, вдруг оказался «лучшим другом» деидеологизированного чиновника. Что оставалось «афганцу»? На день ВДВ в парке рвать на себе тельняшку, наяривать на гитаре:
Афган, твою мать!
Командир, твою мать!
Кандагар, твою мать!
И Кабул, твою мать!
Опаленная и пропыленная Афганистаном душа живого «атланта» металась между отчаянием ожесточения, безразличием примирения с действительностью и пронзительной памятью о чистых и светлых глазах ушедших в небытие вместе с «Атлантидой» своих друзей. Ведь там, в их глазах, осталась чистота и незамутненность собственных душ тех, кто продолжает жить. Сегодняшний «афганец» вместе с тем чиновником тоже считает, что напрасно его «туда» посылали. Возможно, были какие‑то другие ходы политической истории, да недоставало государственной мудрости. Потому мальчики погибли зря?! Ну нет! Как только доходит до этого заключения современный «афганец», восстает в нем весь его прежний дух, подкрепленный молчаливым согласием застывшего строя друзей‑«атлантов».
Нельзя же так беспардонно опрокидывать на прошлое свои сегодняшние страсти! Мальчики служили великой стране, присягали на верность любимой Отчизне (любой пафос уместен для характеристики их морального состояния). Страна вручила им мощное современное отечественное оружие, посадила на могучие свои самолеты и отправила в соседнюю страну по просьбе дружественного правительства для оказания ему помощи в борьбе с контрреволюцией. Названа эта акция была выполнением интернационального долга. И сами они были названы «воинами‑интернационалистами». Ничего унизительного, тем более презрительного, как это пытаются навязать обществу некоторые «задним умом крепкие» чиновники и политики, не было в их красивом имени.
Не было ничего позорного и в их поведении в чужой стране. Не они разделили афганский народ на враждующие половины, а логика войны заставляет быть для кого‑то другом, для кого‑то врагом. В афганском слове «шурави», которым были названы эти воины, нет ничего враждебного, подобного слову «янки» или «самураи». Не оккупантом, наемным солдатом‑контрактником ступил на афганскую землю советский мальчик. Ей‑же‑ей, в голове и душе каждого из них светился теплый огонек «интернационального счастья», которое он нес с собой. Разительная социальная и культурная отсталость страны была так наглядна, что без дополнительной «идеологической обработки» наш солдат убеждался в справедливости официальной версии своей благородной интернациональной миссии — помочь революционной партии НДПА совершить рывок, подтянуть Афганистан из средневековья к современности.
Об этом следует говорить, потому что недобросовестные авторы, негативно освещающие присутствие советских войск в Афганистане, распространяют свое отрицательное отношение к политическому руководству СССР, принявшему, на их взгляд, ошибочное решение, и на морально‑политическое состояние рядового и офицерского состава Ограниченного контингента советских войск.
Знакомые с огромным массивом живых свидетельств, документов, писем, воспоминаний, мы с полной уверенностью свидетельствуем, что дух «воина‑интернационалиста» в Афгане был здоровым, достойным и даже героическим. Его, этот дух, поддерживало ощущение за спиной великой державы, пославшей сюда солдата не корысти ради, а для оказания помощи, осознание своей военно‑профессиональной значимости (славное оружие в надежных руках), особенно в сравнении с действиями афганской народной армии. Враг («душман») напоминал «воину‑интернационалисту» басмача из советской революционной истории, и эта определенность придавала уверенности в продолжении дела отцов и дедов.
С какой стороны ни зайди, мнение, что «наши мальчики погибали зря», вызывает не только протест, но и омерзение, как любое кощунство. Что значит «зря»? Бесплатно, что ли?
В армии, которая формируется не по найму (контракту), а по призыву в соответствии с Конституцией государства, в армии, служба в которой идеологически осмысляется как «священный долг гражданина», а офицерское поприще считается профессией «родину защищать», — в такой армии неприемлемы рыночные критерии: а сколько это стоит и что я буду иметь?
