Джакомо Казанова - Мемуары
Я начал с того, что отправился с рекомендательным письмом дона Лелио к отцу Джорджи. Весь город уважал этого просвещенного монаха, и сам папа относился к нему с большим почтением. Он не терпел иезуитов и в открытую разоблачал их, хотя сами иезуиты считали себя столь могущественными, что пренебрегали его нападками.
Внимательно прочитав письмо, он сказал, что готов быть моим советчиком, а все остальное будет зависеть от меня, потому нто при разумном поведении человеку не надо бояться несчастий. Затем он спросил, чем я намерен заняться в Риме, и я ответил ему, что надеюсь на его указания.
— Это возможно, но тогда, — добавил он, — приходите ко мне почаще и не скрывайте ничего, решительно ничего из того, что вы будете наблюдать, и из того, что с вами будет происходить.
— Дон Лелио, — сказал я, — дал мне еще письмо к кардиналу Аквавиве*.
— С этим можно вас только поздравить. Кардинал — человек более могущественный в Риме, чем папа.
— Следует ли отнести письмо тотчас же?
— Нет, я увижу его сегодня вечером и предупрежу. Приходите ко мне завтра поутру, и я скажу вам, где и в каком часу вы сможете вручить письмо. Есть ли у вас деньги?
— Достаточно, чтобы их хватило по крайней мере на год.
— Совсем хорошо! А есть ли у вас какие-нибудь знакомые?
— Никого.
— Не знакомьтесь ни с кем без моего совета и старайтесь не бывать в кафе и ресторанах, а уж коли там окажетесь, слушайте, но не говорите. Знаете ли вы французский?
— Ни единого слова.
— Тем хуже! Надо выучиться. Вы учились чему-либо?
— Плохо, но я infarinato («обсыпанный мукой» — нахватанный (итал.) до такой степени, что могу поддерживать беседу в обществе.
— А вот это лучше. Только будьте осмотрительны. Рим — город, наполненный инфаринато, все они стремятся разоблачить один другого и ведут постоянную войну между собой. Но я надеюсь, что вы завтра отправитесь с письмом к кардиналу одетым, как подобает скромному аббату, а не в этом наряде. Он сослужит плохую службу вашей фортуне. А покамест, прощайте до завтра.
Я простился и как нельзя более довольный и приемом этого монаха, и его манерой разговаривать направился на Камподи-Фиори, дабы вручить письмо моего кузена дону Гаспаро Вивальди. Я нашел этого достойного человека в его библиотеке в обществе двух почтенных аббатов. После весьма ласкового приема он осведомился о моем адресе и пригласил назавтра отобедать.
Восхваляя на все лады отца Джорджи, он проводил меня до лестницы и там сообщил, что завтра же выполнит получение дона Антонио и вручит мне известную сумму.
Вот еще один дар моего великодушного кузена! Разумеется, нетрудно дарить, когда ты богат, но надо обладать искусством дарить, которое есть далеко не у всех людей. Способ, избранный доном Антонио, был столь же благороден, сколь и изящен; я не мог и не должен был отклонить его дар.
Назавтра, первого октября 1743 года, я решил впервые побриться. Мой пушок уже становился бородой, и пришла пора отказываться от некоторых привилегий юности. Оделся я совершенным римлянином, как этого и хотел портной моего кузена, и отец Джорджи остался весьма доволен моим костюмом.
Он предложил мне сначала чашку шоколада, а затем сообщил мне, что кардинал, уже предупрежденный о письме дона Лелио, примет меня после полудня на Вилле Негрони, где Его Преосвященство будет совершать прогулку. Тут я сказал отцу Джорджи, что я приглашен обедать у дона Гаспаро Вивальди, и он посоветовал мне бывать там почаще.
…На Вилле Негрони кардинал взял мое письмо и опустил его в карман, даже не распечатав. Внимательным взглядом изучив меня, он спросил, есть ли у меня склонность к политике. Я отвечал, что до сей поры склонности мои были довольно легкомысленны и поэтому я могу лишь заверить его, что мое величайшее стремление усердно служить ему поможет мне выполнить все, что Его Преосвященству будет благоугодно поручить мне.
— Приходите завтра, — сказал он, — в мое бюро к аббату Гаме, которого я предупрежу. Надо, — добавил он, — чтобы вы как можно скорее выучились французскому языку, это язык необходимейший.
Затем, расспросив меня о здоровье дона Лелио, он протянул для поцелуя руку и отпустил меня с миром.
Не тратя времени я отправился к синьору Вивальди, где пообедал в избранной компании. Поскольку единственной страстью дона Гаспаро была литература, он был холост. Он любил поэзию латинскую еще сильней, чем итальянскую, и Гораций, которого я знал наизусть, был его любимым автором. После обеда мы прошли в его кабинет, где он выдал мне сто римских экю от имени дона Антонио и еще раз уверил меня, что будет очень рад почаще видеть меня у себя дома.
Назавтра я представлялся аббату Гаме. Это был сорокалетний португалец с приятным лицом, добродушным и умным. Он сразу же располагал к себе. И манерами и речью он был истинный римлянин. Он сказал, что Его Преосвященство уже дал относительно меня необходимые распоряжения своему управляющему, что меня поселят в самом палаццо монсеньера, что столоваться я буду вместе с секретарями и что в ожидании, пока я выучу французский язык, мне поручат нетрудную работу составления экстрактов из тех писем, которые мне дадут. Затем мне был указан адрес учителя французского языка, которому обо мне также уже было сказано. Учитель этот был римский адвокат Дальаква и жил как раз насупротив Палаццо ди Спанья.
После такой краткой и точной инструкции и заверений в самом дружеском ко мне расположении, аббат Гама проводил меня к управляющему. Тот вписал мое имя в большую книгу, где было множество других имен, и отсчитал мне шестьдесят римских экю — таковым оказалось мое содержание за три месяца, выплаченное мне авансом. Затем меня провели на третий этаж в предназначенные для меня аппартаменты. Горничная вручила мне ключ, сказала, что каждое утро она к моим услугам. Управляющий проводил меня до дверей, дабы я мог быть известным привратнику. И я поспешил перенести мой чемодан в тот дом, где мне было бы суждено, я в этом уверен, сделать блестящую карьеру, окажись я способным жить вопреки собственной натуре.
Понятно, что перйым моим движением было отправиться к моему ментору и во всем ему отчитаться. Отец Джорджи сказал, что я могу считать себя вставшим на верный путь и теперь все дальнейшее зависит от моего поведения.
— Помните, — добавил этот мудрый человек, — вам, чтобы не повредить своей карьере, необходимо во многом себе отказывать, и если с вами случатся неприятности, никто не назовет их роковой случайностью, такое слово — пустой звук; все ваши неудачи отнесут на ваш собственный счет.
— Я уже знаю наперед, преподобный отец, — сказал я, — что моя молодость и неопытность побудят меня часто докучать вам. Я боюсь, что покажусь в конце концов вам назойливым, но вы всегда найдете во мне внимательного и послушного ученика.
— А я вам покажусь порой излишне суровым, но боюсь, что вы мне не станете рассказывать всего.
— Все, абсолютно все!
— Позвольте вам не поверить. Вы, например, не сказали мне, где провели вчера целых четыре часа.
— Но я не считал это столь важным! Это дорожное знакомство, я сделал визит, и мне показалось, что это порядочное семейство, которое я смогу посещать, если, разумеется, вы не предпишете иное.
— Сохрани меня Бог от этого! Это очень приличный дом, в котором бывают самые уважаемые люди. Я только могу поздравить вас с подобным знакомством. Вы очень всем понравились, и там надеются, что и вы остались довольны. Мне рассказали обо всем сегодня утром. И все-таки вам не надо часто бывать в зтом доме.
— Должен ли я прекратить визиты сразу же?
— Нет, это бьшо бы невежливо с вашей стороны. Бывайте там раз, два в неделю, но не засиживайтесь. Дитя мое, вы, кажется, вздохнули?
— Вовсе нет: я совершенно подчиняюсь вам.
— О, дитя мое, я хотел бы обойтись без титула «подчинение» и особенно чтобы вы поступили так, не скрепя сердце. Во всяком случае, я предпочитаю вас убедить. Помните: нет у рассудка большего врага, чем сердце.
— Однако они могут быть и в согласии друг с другом.
— Тешьте себя этой надеждой, но в таком случае вы выступаете против вашего любимого Горация. Вы знаете его: «Ежели не послушаньем, то приказаньем…»
— Знаю, преподобный отец, но в этом доме, право же, моему сердцу ничто не угрожает.
— Тем легче вам будет отказаться от частых визитов. Помните, что моя обязанность — верить вам.
— А моя — выслушивать ваши добрые советы и следовать им. Я буду бывать у донны Цецилии крайне редко.
С тяжелым сердцем потянулся я к нему поцеловать руку, но он отечески прижал меня к груди и отвернулся, чтобы скрыть слезы.
Итак, мне, влюбленному в Лукрецию и осчастливленному ею, предстояло теперь отказаться от нее! Это казалось мне сущим варварством. Я восставал против этой необходимости, выглядевшей в моих глазах неестественной и унизительной. Еще я думал, что отец Джорджи напрасно сказал мне, что дом, от которого предстояло отречься, порядочный дом. Мне бьшо бы легче тогда подчиниться его настойчивому совету. В таких невеселых размышлениях провел я весь день и большую часть ночи.
