Джакомо Казанова - Мемуары
Назавтра пострижение, и в собрании пьес, написанных по этому случаю, ода молодого Дженнаро и мой сонет получили наиболее высокую степень признания. Некий неаполитанец, носивший ту же фамилию, что и я, захотел немедленно познакомиться со мною и с этой целью посетил дом, в котором я остановился.
Представившись, дон Антонио Казанова осведомился, происхожу ли я из прирожденного венецианского семейства. «Я, сударь, — был мой ответ, правнук внука несчастного Марка-Антонио Казаковы, служившего секретарем у кардинала Помпео Колонны и скончавшегося от чумы в Риме, в году 1528-м, в понтификат Климента VII». Не успел я договорить эту фразу, как дон Антонио бросился ко мне на шею, называя дорогим кузеном.
В эту минуту дон Дженнаро разразился смехом, да так, что все общество испугалось за его жизнь: казалось, невозможно остаться в живых после такого приступа неудержимого хохота. Весьма рассерженная г-жа Дженнаро напустилась на моего нового родственника: он-де, зная о недуге ее мужа, мог бы быть поосторожнее. Дон Антонио, нимало не смутившись, отвечал, что ему никак нельзя было предположить, что дело покажется столь смешным. Мне же вся эта сцена показалась донельзя комической. Наш бедный хохотун понемногу успокоился, Казанова же все с тем же серьезным видом пригласил меня и юного Паоло Дженнаро, с которым мы уже успели стать неразлучными, оказать ему честь и посетить его дом.
Как только мы явились к нему, мой достойный кузен поспешил показать мне свое генеалогическое древо, которое начиналось с дона Франциско, брата дона Хуана. Что касается меня, я твердо знал, что дон Хуан, от которого я происхожу по прямой линии, был посмертным ребенком (родившийся после смерти отца) и, вполне возможно, приходился братом Марку-Антонио. В конце концов, когда он узнал, что я веду свой род от дона Франциско, арагонца, жившего в конце XIV столетия, и что вследствии этого вся генеалогия прославленного рода Казанова де Сарагоса становится и его генеалогией, радости его не было предела: он сумел выяснить, что в наших жилах течет общая кровь! После обеда дон Антонио сказал мне, что герцогиня Бовино горит желанием узнать, кто таков этот аббат Казанова, написавший сонет в честь ее родственницы, и он, — которому это желание стало известно, берется на правах родственника представить меня герцогине. Оставшись с ним наедине, я стал просить избавить меня от этого визита, отговариваясь тем, что гардероб мой состоит только из дорожного платья и мне приходится бережно расходовать средства, чтобы не оказаться в Риме без денег. Он слушал меня все с тем же выражением восхищения на лице и явно поверил в основательность моих доводов, но возразил мне: «Я богатый человек, — сказал он, — и прошу вас отбросить всякую щепетильность и позволить мне предложить вам своего портного». К этому он добавил, что никто не узнает ничего, а мой отказ смертельно его огорчит. Я с благодарностью пожал ему руку и сказал, что он может располагать мною. Мы отправились к портному, внимательно выслушавшему все указания дона Антонио, и назавтра я мог облачиться в одеяние, как нельзя более подходящее для аббата. Дон Антонио обедал у нас. Затем в сопровождении юного Паоло мы отправились к герцогине. Эта дама приняла меня совершенно по-неаполитански, перейдя «на ты» с первых же слов. У нее была дочь лет десяти-двенадцати, премилая особа, которой через несколько лет предстояло стать герцогиней Маталона. Герцогиня-мать подарила мне табакерку из перламутра, инкрустированного золотом, и пригласила обедать у нее на следующий день с тем, чтобы после обеда мы поехали в монастырь Санта-Клара для свиданья с новой послушницей. Я провел в приемной монастыря Санта-Клара два дивных ослепительных часа под любопытствующими взглядами всех монахинь, вышедших в этот день к решетке. Выпади мне судьба остаться в Неаполе, успех был бы мне обеспечен, но, хотя и безотчетно, я чувствовал, что меня призывает Рим. Поэтому я отказался от всех заманчивых предложений моего кузена дона Антонио, развернувшего передо мной целый список первых неаполитанских семейств, где меня ждали как воспитателя их подрастающего потомства. У герцогини Бовине я познакомился с мудрейшим из неаполитанцев доном Лелио Караффа* из рода герцогов Маталона, которого король Дон Карлос назвал своим другом. Дон Лелио Караффа предложил мне большое жалованье, если бы я согласился руководить воспитанием его племянника, десятилетнего герцога Маталона. Я же попросил оказать мне благодеяние иначе — дать мне рекомендательные письма в Рим. Охотно, без всяких колебаний он согласился и назавтра прислал мне два: одно — кардиналу Аквавиве и другое отцу Джорджи.
Заметив, что друзья мои стараются выхлопотать для меня приглашение к королеве на целование руки, я поспешил с приготовлениями к отъезду, я понимал, что Ее Величество могла меня спросить, а я не мог бы не ответить и не признаться, что я сбежал из Мартуано, от бедного епископа, которого она сама назначила на это злосчастное место. К тому же королева знала мою мать еще по Дрездену, и ничто не могло ей помешать рассказать о том, какую роль играла при дворе моя матушка. Это убило бы дона Антонио, а вся моя генеалогия рухнула тут же. Я знал силу предрассудков, медлить с отъездом было нельзя. На прощание дон Антонио подарил мне великолепные золотые часы и вручил рекомендательное письмо к дону Гаспаро Вивальди, которого он назвал своим лучшим другом. Дон Дженнаро отсчитал мне мои шестьдесят дукатов, а его сын просил писать и поклялся мне в вечной дружбе. Все они проводили меня до экипажа; было пролито много слез, произнесено много благословений и добрых пожеланий.
Я не был неблагодарным по отношению к доброму епископу Мартуранскому; если даже он невольно и причинил мне огорчения, я охотно признаю, что его письмо к дону Дженнаро было источником всех благодеяний, которыми я был осыпан в Неаполе. Я написал ему из Рима.
Пока я осушал слезы разлуки, мы успели проехать всю прекрасную Толедскую улицу и выехать за город. Только теперь я присмотрелся к физиономиям моих спутников. Рядом со мной сидел мужчина между сорока и пятьюдесятью годами, довольно приятной наружности, с живым выражением лица. Но сидящие напротив обрадовали меня гораздо больше: две молодые и красивые дамы, одетые подобающим образом, имевшие вид одновременно и открытый и скромный. Такое соседство нельзя не назвать приятным, но на сердце у меня все еще было тяжело, и мне необходимо было молчание. Мои же попутчики всю дорогу до Капуи болтали почти беспрерывно, и — вещь невероятная — я ни разу не раскрыл рта. Я молча наслаждался, слушая неаполитанский говор моего соседа и милый лепет дам, которые были римлянками. Со мной произошло воистину чудо: я провел пять часов визави с двумя очаровательными женщинами, ни разу не обратившись к ним не то что с комплиментом, даже слова не сказав!
Приехав в Капую, где нам предстоял ночлег, мы получили на постоялом дворе комнату с двумя кроватями- обычная вещь для Италии. Неаполитанец повернулся ко мне: «Стало быть, я буду иметь честь спать с господином аббатом».
С самым серьезным видом я ответил ему, что он волен выбирать и даже может распорядиться совсем по-другому. При ответе одна из дам улыбнулась и это послужило мне добрым предвестием.
Ужинали мы впятером, возница отвечает за питание пассажиров, если нет особой договоренности, и тогда все едят вместе. Во время застольных разговоров мне были продемонстрированы и скромность, и живость ума, и светскость. Это меня заинтересовало.
После ужина я вышел во двор и, отведя возницу в сторонку, спросил о своих спутниках. «Господин, — отвечал он, — адвокат, а одна из дам, только не знаю которая, ихняя супруга».
Вернувшись, я поспешил улечься в постель первым, чтобы дамы спокойно могли раздеться и приготовиться ко сну, а утром первый же встал и отправился погулять до завтрака. Кофе был отменного качества, я его похвалил, и самым любезным образом мне был обещан такой же на всем протяжении пути. Появился цирюльник, чтобы побрить адвоката. Закончив с ним, плут предложил свои услуги мне. Я сказал, что мне пока не требуются его услуги, и он удалился ворча, что носить бороду нечистоплотно.
Как только мы тронулись в путь, адвокат заметил, что все цирюльники обычно большие наглецы.
— Сначала надо решить, — отозвалась одна из красавиц, — можно ли считать бороду нечистотами.
— Конечно, — ответил адвокат. — Это же экскременты, выделения организма.
— Возможно, — сказал я. — Но можно взглянуть и иначе. Разве называют экскрементами волосы? А они той же природы. Напротив, мы любуемся их великолепием, густотой и длиной.
— Следовательно, — заключила вопрошавшая, — брадобрей просто дурак.
— Но кроме того, — добавил я, — разве у меня есть борода?
— Полагаю, что есть, — ответила она.
— В таком случае в Риме я начну с того, что пойду к брадобрею. В первый раз слышу, что у меня заметна борода.
