Джакомо Казанова - Мемуары
— Следовательно, — заключила вопрошавшая, — брадобрей просто дурак.
— Но кроме того, — добавил я, — разве у меня есть борода?
— Полагаю, что есть, — ответила она.
— В таком случае в Риме я начну с того, что пойду к брадобрею. В первый раз слышу, что у меня заметна борода.
— Ах, женушка, — сказал адвокат, — лучше бы ты молчала. Весьма возможно, что господин аббат едет в Рим, чтобы стать капуцином.
Эта шутка заставила меня рассмеяться, но, не желая отстать, я ответил, что он угадал, но, встретив синьору, я забыл о своем намерении.
— О, это напрасно, — весело ответил адвокат. — Моя жена без ума от капуцинов, и коль вы хотите ей понравиться, не передумывайте.
Так, непринужденно болтая, мы провели весь день, а вечером живой и остроумный разговор помог нам скрасить скверный ужин, поданный нам в Гарильяно. Моя зарождающаяся страсть очень окрепла за этот день с помощью той, что ее вызвала.
Наутро, когда мы разместились в экипаже, милая дама спросила меня, останусь ли я на какое-то время в Риме перед отъездом в Венецию. Я отвечал, что никого не знаю в этом городе и, боюсь, мне будет там скучно.
— Там любят иностранцев, — утешила она меня. — Я уверена, что вы не разочаруетесь.
— Могу ли тогда надеяться, синьора, что мне будет позволено быть вашим поклонником?
— Сочтем за честь, — живо откликнулся адвокат.
… Пообедав в Веллетри, мы приготовились ночевать в Марино. Городок был наводнен войсками, но для нас нашлись две маленькие комнатки и славный ужин.
Я не мог желать большего от моей очаровательной римлянки: хотя я получил от нее залог почти неуловимый, но зато такой искренний и такой нежный! В дороге наши глаза редко обращались друг к другу, но зато волнующими касаниями разговаривали наши ноги.
Адвокат рассказывал мне, что он едет в Рим улаживать одно церковное дело, а жена хочет повидать свою мать, которую не видела два года, со времени замужества. Свояченица же намерена выйти в Риме замуж за человека, служащего в Банке Святого Духа. Остановятся они у тещи адвоката. Получив адрес и приглашение бывать, я пообещал посвятить им все свей минуты, свободные от дел. За десертом красавица обратила внимание на мою табакерку, ей хотелось бы иметь такую же.
— Я тебе куплю, дорогая.
— Купите мою, — сказал я. — Я отдам ее вам за двадцать унций, а вы заплатите их предъявителю векселя, который вы мне дадите. Я должен эту сумму одному англичанину, и мне было бы очень удобно именно так с ним рассчитаться.
— Табакерка ваша, г-н аббат, стоит двадцать унций, но я смогу ее купить только в том случае, если вы возьмете наличными сейчас же. Если вы согласны, я буду счастлив тут же увидеть ее в руках моей жены, которой она будет прекрасным напоминанием о вас.
Его жена, видя, что я не соглашаюсь на его предложение, спросила, не все ли ему равно, заплатить деньги сейчас или выдать вексель.
— Эх, — воскликнул адвокат, — неужели ты не видишь, что никакого англичанина не существует! Он никогда не появится, и табакерка нам достанется задаром. Остерегайся, милая моя, этого аббата, он большой плут.
— Я и не предполагала, — возразила его жена, взглянув на меня, — что на свете существуют плуты такого рода.
А я, приняв самый опечаленный вид, добавил, что мне бы очень хотелось так разбогатеть, чтобы почаще заниматься подобным плутовством. Влюбленному достаточно безделицы, чтобы впасть в отчаяние или подняться до вершин блаженства. В комнате, где мы ужинали, стояла одна только кровать, а во второй, совсем маленькой, сообщавшейся с первой и не имевшей своей двери наружу, стояла еще одна. Дамы выбрали отдаленную комнату, а адвокат предшествовал мне в пути к нашей общей кровати. Я пожелал дамам спокойной ночи и отправился спать, рассчитывая, что до самого утра мне будет не до сна. Но кто может вообразить мой гнев, когда я услышал, как скрипит кровать при любом движении, скрип этот мог пробудить и мертвого. Я замер, дожидаясь, когда мой товарищ по ложу погрузился в глубокий сон. Вот, судя по всему, он заснул, я пробую тихонько соскользнуть с кровати, раздается ужасный скрип, мой компаньон просыпается и шарит вокруг себя рукой. Убедившись, что я рядом, он опять засыпает. Проходит пелчаса, я делаю новую попытку, он пробуждается снова. Я отказываюсь от своего замысла.
Амур — самый коварный из всех богов, переменчивость — вот его постоянное качество, но так как он существует лишь для того, чтобы удовлетворять желания своих пылких поклонников, в минуту, когда все кажется погибшим, маленький слепец прозревает, и все кончается полным успехом.
Я уже начал засыпать, когда страшный шум снаружи разбудил меня. На улице слышались ружейные выстрелы, пронзительные крики, на лестнице раздавался топот бегущих людей; наконец яростные удары посыпались в нашу дверь. Встревоженный адвокат спросил меня, что бы это могло значить. Я с самым равнодушным видом отвечал ему, что что бы это ни было, я хочу спать. Но тут перепуганные дамы закричали, чтобы мы принесли им посветить. Я не шевельнулся, адвокат быстро вскочил с кровати, чтобы отправиться на поиски. Я пошел вслед за ним и, закрывая дверь, толкнул ее чуть сильнее, чем нужно, пружинка соскочила, дверь оказалась запертой и я, не имея ключа, не мог бы ее открыть.
Теперь я подхожу к дамам, чтобы их успокоить, говорю им, что адвокат поспешил, чтобы узнать причины суматохи, и что он скоро вернется с разъяснением. Но не теряя ни минуты, я предпринял все необходимые авансы, слабое сопротивление побуждает меня действовать со всей возможной расторопностью. Забыв об осторожности, я чересчур энергично налег на мою красавицу, и мы все вперемешку барахтаемся на полу. Адвокат возвращается, колотит в запертую дверь. Сестра моей возлюбленной вскакивает, и я, уступая обстоятельствам, подкрадываюсь на цыпочках к двери и говорю адвокату, что у нас нет ключа и мы не можем открыть ему. Обе сестры стоят за моей спиной, я протягиваю руку, но ее яростно отталкивают; значит, я попал на сестру, рука моя тянется в другую сторону, на этот раз с большим успехом. Муж отходит от двери, вскоре возвращается, и мелодия ключа извещает нас, что дверь вот-вот откроется, мы кидаемся к своим кроватям.
Как только дверь открылась, адвокат поспешил к двум своим женщинам, чтобы успокоить и ободрить их, но вместо успокоительных слов разразился смехом, видя их лежащими в развалившейся кровати. Он зовет меня, чтобы полюбоваться этим уморительным зрелищем, но я из скромности отклоняю его призыв. Тогда он рассказывает нам, что тревога объясняется ссорой, вспыхнувшей между немецким отрядом и испанцами*. Через четверть часа все затихает и покой полностью воцаряется вокруг. Похвалив мою невозмутимость, он ложится и сразу же засыпает. Что до меня, я не смыкая глаз ждал рассвета и с первыми же лучами солнца поспешил выйти, чтобы вымыться и переменить белье. Это было совершенно необходимо. Я вернулся к завтраку, и пока мы наслаждались чудным кофе, изготовленным донной Лукрецией и в этот день, я заметил, что ее сестра дуется на меня. Но эта маленькая неприятность была совсем ничтожной в сравнении с той радостью, какую вызывали во мне сияющий вид и благодарное выражение глаз моей несравненной Лукреции! Мы прибыли в Рим ранним утром. Адвокат был в прекрасном настроении, я тоже и, наговорив ему множество любезностей, предсказал ему скорое рождение первенца, взяв с его жены обещание не обмануть ожидания мужа. Не забыл я и сестры моей обожаемой Лукреции; чтобы развеять ее предубеждение против меня, я с таким жаром объяснялся ей в своих дружеских чувствах, проявил к ней такой глубокий интерес, что в конце концов ей пришлось простить мне разломанную кровать. Я расстался с ними, обещав быть с визитом на следующий день.
Итак, я в Риме, хорошо одетый, достаточно снабженный золотом, оправленный в драгоценности, приобретший некоторый опыт, имеющий хорошие рекомендательные письма, совершенно свободный и в том возрасте, когда человек вправе рассчитывать на удачу, если он смел и его внешность привлекает окружающих. Я не был красив, но во мне было нечто, что стоит гораздо больше, что-то неуловимое, располагавшее к симпатии, и я чувствовал себя способным на многое. Я знал, что Рим — единственный город, где человек, не обладающий ничем, может достигнуть всего. Эта мысль воодушевляла меня, необузданное самолюбие, поощряемое моей неопытностью, увеличивало мою уверенность. Человек, желающий добиться успеха в этой древней столице мира, должен быть чутким хамелеоном, способным воспринимать все цвета окружающей его атмосферы, Протеем, умеющим менять свои формы. Он должен быть изворотливым, вкрадчивым, скрытным, непроницаемым, зачастую подлым, притворно чистосердечным, казаться менее осведомленным, чем это есть на самом деле, оставаться холодным, как камень, там, где другой пылал бы огнем; и если- обычная вещь — при таком состоянии души у него нет веры в сердце, он должен сохранить ее в своих речах и, коли он порядочный человек, суметь примириться с собственным лицемерием. Без этого он должен покинуть Рим и искать счастья в другом месте. Из всех перечисленных качеств, не знаю, гордиться ли этим или покаянно признаться, у меня было только одно: я умел быть услужливым. Во всем остальном я представлял собой приятного проказника, породистую молодую лошадку, еще совсем не выезженную или вернее плохо выезженную, что было хуже всего.
