Михаил Тихомиров - Труды по истории Москвы
Другой случай был связан с баловством. Мы жили в Печатниках и, по обыкновению, там воспитывали поросенка. Поросенок попался хороший, но жирел очень плохо, о чем мама сетовала, так как приближался август месяц – надо было переезжать в Москву и резать поросенка. Увы, мама не знала о том, что поросенок имел каждый день хороший моцион. Я в отсутствие матери приходил на крытый двор, где помещался поросенок, брал деревянные чурки и швырял их в поросенка, гонял его во дворе из конца в конец. Конечно, в это время я воображал себя знаменитым охотником…
ИСТОРИЧЕСКИЙ МУЗЕЙ[1155]
В годы моей работы в разных учебных заведениях, после возвращения в Москву, самым важным для меня вопросом был вопрос о продолжении научной деятельности. Попытки мои устроиться в учреждения научного типа долгое время оставались безрезультатными. Попытался я устроиться и в Исторический музей, но здесь меня опередили другие люди, имевшие ту или иную протекцию, что было очень важно в те годы.
При этих условиях я временно поступил в Исторический музей на так называемую внештатную неоплачиваемую работу, причем попал вначале в библиотеку Исторического музея, где и проработал некоторое время над составлением карточного каталога.
Дело это, трудоемкое и, в то же время, дающее очень мало для научной работы, продолжалось сравнительно недолго. На открывшуюся вакансию зачислили другого кандидата, а я через некоторое время после этого поступил таким же сверхштатным сотрудником в рукописный отдел Исторического музея. На этот раз мне помог Владимир Николаевич Перетц. Впрочем, и здесь я продолжал работать по—прежнему на духовных началах.
Встретили меня в рукописном отделе довольно неприветливо. Заведующий отделом академик Михаил Нестерович Сперанский с самого начала посмотрел на меня как на недоучку. Он посадил меня описывать вместе с ним неинтересное собрание рукописного отдела, Востряковское. Оно принадлежало раньше купцу Вострякову. Собрание было довольно значительным по количеству рукописей и совсем незначительное по научному значению.
Михаил Нестерович вначале дал мне одну рукопись и потом проверил мое описание, составленное по общей инструкции для Рукописного отдела. Инструкция выработана была двумя крупными учеными: Вячеславом Николаевичем Щепкиным и самим Сперанским. Развернув начало рукописи и посмотрев мое описание, Михаил Нестерович возмущенно воскликнул: «Как, это рукопись XVI века»» Дело в том, что начало рукописи было приложено позже и написано было явным почерком XIX века. Тогда я молча развернул рукопись и показал основной почерк – полуустав XVI века. Михаил Нестерович тотчас же смягчился, но упрекнул меня в том, что я не написал так, как надо было написать по инструкции музея, вернее, по тому, как это делалось в музее, так как никакой письменной инструкции там не было. Но в моем положении надо было все претерпеть, и я претерпел это и продолжал работать. Постепенно с Михаилом Нестеровичем у меня установились хорошие отношения, а позже в некоторой степени дружественные, если только можно говорить о дружеских отношениях между старым академиком и молодым ученым, который к тому же в это время зарабатывал деньги в учебных заведениях и не числился ученым. Дело в том, что вскоре после пересмотра всех лиц, состоявших в тогдашнем ЦЕКУБУ (Центральная Комиссия по улучшению быта ученых), меня выкинули из нее потому, что я нигде в научных учреждениях не работал. Резолюция заверяла неприятно, что я исключен был из ЦЕКУБУ за отсутствие научной работы. Правда, это произошло уже значительно позже после того, когда я начал работать в музее.
В дальнейшем моя научная работа продолжалась по—прежнему много лет без всякой оплаты, но дни, проведенные мною в Историческом музее над рукописями, были, может быть, одними из самых лучших в моей жизни. Никто меня никуда не гнал в смысле выполнения плана, приходить я мог в любые часы и в любой день, никто за это и ничего с меня не спрашивал, а читать рукописи, в особенности летописи, было большим удовольствием, тем более что порядки в музее в это время были гораздо лучше, чем теперь.
Теперь для занимающихся в Рукописном отделе часы сокращены, непрерывный стук машинки, громкие разговоры раздаются в большой комнате, где сидят и сотрудники, и посетители. Тогда же соблюдалась полная тишина, и сам Михаил Нестерович обычно разговаривал шепотом, если кто—нибудь занимался в зале. Да и вся зала, все окружающее было как—то чище, красивее, удобнее, чем в настоящее время (1962 год). Так резко сказалось на порядках музея то, что от крупных ученых руководство перешло к хорошим людям, но людям, уже потерявшим вкус к прежним порядкам.
Михаил Нестерович Сперанский принадлежал к числу людей очень своеобразных. Это был коренастый, здоровый, лысый человек. Отличался он необыкновенной силой для своего времени, чем иногда и злоупотреблял. Так, он преспокойно передвигал шкаф, наполненный книгами, что всегда вызывало у меня беспокойство за его здоровье. Сам я, как слабосильный, даже подумать не мог о том, чтобы такую тяжесть можно было передвинуть. Делал это Михаил Нестерович не без некоторого кокетства своей силой и с удовольствием, так как его сила всегда вызывала восхищение.
Он много трудился и работал не покладая рук над описанием рукописей, их изучением и проч. Люди, мало знающие его, обычно несколько его побаивались, иногда он и сам как бы срывался и невольно мог нанести человеку обиду. Самой большой обидой за время моего пребывания был такой случай. Я нашел замечательный памятник в одной рукописи – новый список Задонщины, да при том еще XVI века. Нашел в рукописи, которую раньше описывал Вячеслав Федорович Ржига. Это Новгородская 4–я летопись (Муз. № 2060), где помещено было сказание о Куликовской битве, но обычного летописного типа.
Вячеслав Федорович прочел только начало этого сказания, а дальше не посмотрел. Дальше же вместо летописного сказания следовала самая настоящая Задонщина XVI века. Это открытие я сообщил Михаилу Нестеровичу, а тот внезапно обозлился, главным образом за то, что, занимаясь рукописями Исторического музея, что называется «прошляпил», и сказал мне такую фразу: «Ну что же такое, возьмет какой—нибудь мужик, да и найдет „Слово о полку Игореве“, и прославится». Правда, я не был совсем мужиком в истории, а сознательно работал над летописями. Но так случилось, что через месяц пошли большие неприятности и для Михаила Нестеровича, и для меня.
Не к чести работников музея, что они не записали это открытие за мною, а преспокойно передали Задонщину одному чехословацкому ученому, который ее в первый раз и описал. Эта моя находка была зафиксирована только позже в издании Повестей о Куликовской битве, да и то до сих пор никем не признана.
Постепенно произошло и мое сближение с Михаилом Нестеровичем. Поворот к этому сделала моя книжка «Город Дмитров до середины XIX века». Михаил Нестерович жил на платформе Влахернская, находившейся поблизости от Дмитрова, там стояла его дача. Дмитров ему был хорошо знаком, и он ценил довольно высоко эту мою книжку.
Михаил Нестерович попал в нехорошую историю вместе с другими историками литературы и лингвистами, к числу которых принадлежал и В. Н. Перетц. Все эти люди обвинены были чуть ли не в шпионаже и измене. Некоторые посажены в тюрьму, другие отосланы в ссылку. Сам Михаил Нестерович попал тоже в тюрьму, но был освобожден, насколько помню, по ходатайству брата Георгия Нестеровича Сперанского, известного детского врача, принятого в «именитых» домах того времени. А известно, кому—кому откажут в просьбе, а уж детскому врачу, спасшему какого—нибудь Пусика или Фусеньку, отказать очень трудно!
Так вот, в последнее время я видел Михаила Нестеровича таким образом. Не зная о всех этих событиях и повальных арестах многих историков литературы и лингвистов, я как—то вечером позвонил в его квартиру. Мне необычно ответили через цепочку: «Кто это»» И узнав, что это я, радостно пустили. Тут Михаил Нестерович, не рассказывая мне обо всех событиях, дал понять, что все они находятся в великом страхе. Они в это время, по—видимому, ожидали прихода незваных гостей, забыв о том, что я пришел в 7 часов, а незваные гости приходили обычно ночью.
Михаил Нестерович был не только крупным ученым, но и хорошим человеком. К сожалению, он принадлежал к числу московских профессоров, мало заботившихся о своих учениках. Такие профессора почему—то предполагали, что их ученики должны были вырастить себя сами, без какой—либо помощи, хотя бы при устройстве на работу, то, что прекрасно понимал В. Н. Перетц. Не понимал этого Михаил Нестерович, как и Сергей Владимирович Бахрушин.[1156] Они палец о палец не ударили, чтобы помочь мне в эти годы как—нибудь устроиться в научное учреждение, даже в такое невыгодное учреждение, каким являлся Исторический музей.
