Стефан Куртуа - Черная книга коммунизма
Полная недоступность архивов в коммунистических странах, всеобщий контроль над прессой, средствами масс-медиа, связями с заграницей, пропаганда «достижений» режима — вся система дезинформации была направлена в первую очередь на то, чтобы воспрепятствовать раскрытию правды о преступлениях.
Не останавливаясь на простом утаивании своих злодеяний, палачи всячечески боролись с теми, кто пытался проинформировать общество. Ведь у некоторых наблюдателей и аналитиков уже был опыт подобного просвещения современников. После Второй мировой войны это особенно ярко проявилось во Франции в двух случаях. В январе — апреле 1949 года в Париже состоялся суебный процесс, в котором столкнулись Виктор Кравченко, бывший советский крупный функционер, автор нашумевшей книги «Я выбрал свободу», раскрывающей подлинную сущность сталинского строя, и коммунистическая газета «Lettres francaises», возглавляемая Луи Арагоном, пытавшаяся доказать лживость книги Кравченко и даже моральную нечистоплотность самого автора. С ноября 1950 по январь 1951 года проходил, опять же в Париже, другой процесс между той же газетой и Давидом Руссе. Давид Руссе, литератор, бывший троцкист, депортированный нацистами в Германию, получил в 1946 году премию Ренодо за свою книгу «Концентрационный мир». 12 ноября 1949 года Руссе призвал всех бывших заключенных нацистских лагерей образовать комиссию для сбора сведений о советских концлагерях, и на него тут же набросилась коммунистическая пресса, отрицавшая само существование этих лагерей. Вслед за призывом Руссе в «Figaro litteraire» 25 февраля 1950 года появилась статья «По поводу расследования о советских лагерях. Кто хуже, Сатана или Вельзевул?». Автором ее была Маргарет Бубер-Нейман, обладательница вдвойне страшного опыта пребывания и в нацистских лагерях, и в советских.
Против людей, пытавшихся пробудить человеческое сознание, вели систематическую борьбу, используя весь арсенал мощного современного государства. Их лишали возможности работать, на них клеветали, их запугивали. А. Солженицын, В. Буковский, А. Зиновьев, Л. Плющ были изгнаны из своей страны, А. Сахаров выслан в Горький, генерал Петр Григоренко помещен в психиатрическую больницу, болгарский диссидент Марков убит уколом отравленного зонта.
При таком давлении многие, не способные признать своим общество, где припеваючи живут доносчики и истязатели, не решались открыто заявить о себе. В уже цитированной нами повести «Все течет» Гроссман описал такое отчаянное положение. В отличие от евреев, о трагедии которых не давало забыть мировое еврейство, жертвы коммунизма и их близкие долгое время были лишены права на живую память, на поминальную молитву, на возмещение потерь — всё это было запрещено.
А когда, в отдельных случаях, палачам не удавалось скрыть правду о расстрелах, о концлагерях, об искусственно созданном голоде, они пытались обелить злодеяния, нанося на них аляповатый грим. Чтобы оправдать свое право на террор, они пользовались ходячей риторикой революционных фраз: «лес рубят — щепки летят», «нельзя сделать яичницу, не разбив яйца». Владимир Буковский метко ответил на такие ухищрения, сказав, что он видел много разбитых яиц, но ни разу не отведал яичницы. Самым худшим из этих приемов было, пожалуй, извращение языка. Магический словарь превращал систему концлагерей в систему перевоспитания, а палачей — в воспитателей, призванных сделать из людей старого, «прогнившего» общества «нового человека». Зеков — так называли заключенных в советских концлагерях — силой принуждали поверить в поработившую их систему. В Китае узники именовались «обучающимися»: они должны были обучаться правильному, партийному мышлению и отказаться от своих собственных неправильных убеждений.
Как это часто случается, ложь не обязательно бывает простой противоположностью, sensu stricto,[9] правды и держится на ее подпорках. Слова, вывернутые наизнанку, приобретают другой смысл, искажающий общую перспективу: мы сталкиваемся с социальным и политическим астигматизмом. Однако если деформированное коммунистической пропагандой зрение можно сравнительно легко исправить, то очень трудно возвратить правильное восприятие действительности. Предрассудки и предубеждения живучи. В своей массированной, беззастенчивой пропаганде, в основе которой лежит именно извращение языка, коммунисты действуют как борцы дзюдо: каждую атаку на них они превращают в контратаку, даже критику их террористических методов направляя против самих критиков. И каждый раз какой-нибудь перелицованный коммунистический догмат еще теснее сплачивает ряды активистов и сочувствующих. Так они перевернули первый принцип вероисповедания, сформулированный в свое время Тертуллианом: «Верую, ибо абсурдно».
Одураченные беззастенчивой контрпропагандой, многие интеллектуалы буквально проституируют себя. В 1928 году Горький принимает предложение совершить «экскурсию» на Соловецкие острова, в экспериментальный концлагерь, который затем, по выражению Солженицына, «дал метастазы», породив систему ГУЛАГа. Об этих островах Горький написал восторженные слова, воздав заодно хвалу и советскому правительству, придумавшему этот лагерь. Французский писатель, гонкуровский лауреат 1916 года, Анри Барбюс, за хорошие деньги, не колеблясь, принялся воскурять фимиам сталинскому режиму. В 1928 году он писал о «великолепной Грузии», той самой Грузии, где в 1921 году Сталин руками своего прислужника Орджоникидзе учинил форменную резню, той самой Грузии, где начал свою зловещую карьеру Берия, будущий шеф НКВД, изощренный интриган и садист. В 1935 году Барбюс пишет апологетическую книгу «Сталин», становясь тем самым первым официальным сталинским биографом. Корыстолюбие, бесхарактерность, тщеславие, восхищение могучей силой, революционный пыл — каковы бы ни были мотивы, тоталитарные диктатуры всегда находили нужных им подпевал. Коммунистическая диктатура в этом смысле не отличается от других.
По отношению к пропаганде коммунистов Запад долгое время демонстрировал исключительную слепоту, объясняемую и наивным легковерием перед лицом изощреннейшей системы, и боязнью советской мощи, и цинизмом политиканов и дельцов. Эта слепота проявилась в Ялте, когда Рузвельт отдал в руки Сталина всю Восточную Европу в обмен на формальное обещание, что тот как можно скорее проведет в этих странах свободные выборы. Прагматическая лживость присутствовала и в Москве, когда в декабре 1944 года генерал де Голль предал коммунистическому молоху несчастную Польшу, получив за то гарантии социального и политического мира, подтвержденные по возвращении в Париж Морисом Торезом.
Это ослепление было подкреплено, почти узаконено, убеждением коммунистов и вообще многих левых на Западе, что восточно-европейские страны встали на путь «построения социализма», что утопия эта — причина социальных и политических конфликтов в демократических государствах— станет там реальностью. Величие этой реальности подчеркивала в своей посмертно вышедшей работе «Укоренение» Симона Вайль:
«Революционные рабочие счастливы иметь за собой государство. Государство, придающее их действиям характер законности, характер обоснованности, характер реальности, т. е. то, что может дать только государство, власть. И в то же время государство это слишком географически удалено, чтобы давить на них».
Коммунизм выставлял в то время свое светлое лицо: он ссылался на гуманистов эпохи Просвещения, на традицию борьбы за социальное освобождение человека, взывал к мечте о «подлинном равенстве», о «благоденствии для всех», воплотившемся в идеях Гракха Бабефа. И это сияющее лицо почти полностью закрывало лик тьмы.
К этому нежеланию — намеренному или нет — знать о размахе преступлений коммунизма добавлялось обычное равнодушие наших современников к своим братьям по разуму. Вовсе не потому, что человек вообще черств душой. Напротив, сколько раз в пограничных ситуациях он показывает, как много хранится в нем неожиданных ресурсов солидарности, дружбы, привязанности и даже любви. Но, подчеркивает Цветан Тодоров, «память о наших бедах мешает нам проникнуться страданиями других». И в самом деле, какой европейский или азиатский народ после выхода из Первой, а затем и Второй мировой войны не был занят залечиванием нанесенных многочисленными бедствиями ран? Трудности, которые пришлось пережить Франции в мрачные периоды истории, достаточно впечатляющи. Время, или, вернее, безвременье, оккупации по-прежнему отравляет сознание французов. И то же самое происходит и с историей периода наци в Германии, фашистов в Италии, франкистов в Испании, гражданской войны в Греции и т. д. В нашем веке железа и крови каждый был слишком обременен своими несчастьями, чтобы сочувствовать несчастьям других.
То, что размах преступлений коммунизма был как бы затемнен для западного взгляда, объясняется еще тремя, более специфическими причинами. Первая заключается в приверженности самой идее революции как претворявшейся в жизнь на протяжении XIX и XX веков. Мы и сегодня не до конца попрощались с ней. Ее символы — красное знамя, Интернационал, поднятый кверху кулак — вновь появляются при каждой сколько-нибудь яркой революционной вспышке. Че Гевара снова в моде. Активно и открыто действуют революционные группы, они совершенно законно выражают свои взгляды и с презрением встречают малейшую попытку критически поразмыслить о преступлениях их предшественников. Ничуть не смущаясь, они повторяют старые речи, оправдывающие Ленина, Троцкого или Мао Цзэдуна. Никто не застрахован от этого, и некоторые авторы этой книги верили в свое время в коммунистическую ложь.
