Аполлон Коринфский - Народная Русь
Простонародные загадки представляют жизнь и смерть двумя борцами, глядючи на которых, нельзя разобрать: «кто бежит, кто гонит». Смерть — в устах людей, любящих перекинуться словцом загадочным — является столбом, поставленным среди поля, который никто не обойдет, не объедет — «ни царь, ни царица, ни красна девица». Бесчисленный рой разносказов этой загадки летает по всему неоглядному приволью родины народа-сказателя. В устах рязанских краснословов «столб» заменяется дубом, и загадка загадывается несколько на иной лад: «На поле на ордынском стоит дуб таратынской, на нем сидит птичка-веретяничка. Она хвалится-похваляется: от нея-де никто не уйдет — ни царь в Москве, ни король в Литве» («ни царь Москвич, ни король Лукич» — по иному разносказу)! Олонецкие загадчики-отгадчики рисуют смерть премудрой совою, которая сидит на корыте. «Не можно ее накормити — ни попами, ни дьяками, ни пиром, ни добрыми людьми, ни старостами!» — говорят они. В симбирском Поволжье подслушана такая загадка про эту неизбежную вершительницу жизни: «Стоит древо; на древе сидит голубь, а под древом — корыто; голубь с дерева цвет щиплет, в корыто сыплет, — с дерева лист не убывает и корыто не наполняет!»… У олончан вместо голубя действует в разносказе этой загадки орел — птичий царь. «Стоит столб», — загадывают они: «на столбе — цвет, под цветами котел, над цветами орел, — цветы срывает, в котел бросает, цветов не убывает, а в котле не прибывает!» Эта загадка с достаточной яркостью обрисовывает своеобразный взгляд русского народа на мудрую хозяйственную распорядительность природы, уравновешивающей убыль умирающих людей прибылью вновь нарождающихся. «Кто ниже Бога, а выше царя?» — спрашивают о смерти пермяки-шадринцы. «На что глядят, про что ведают да не знают?» — переговаривают их псковичи. «Какая загадка без разгадки?» — подают свой голос завзятые нижегородские говоруны: «Среди поля ухаб, не проехать его никак: все трет, все мнет и все завертки рвет», «Сидит птица на кусту, молится Христу, берет всякие ягодки — и спеленьки, и зеленень-ки!», «Зарежет — без ножа, убьет — без топора!» и т. д.
Пестрая стая загадок про убивающее без топора чудище заключается-замыкается таким красным сказом: «Летела птица орел, садилась на престол, говорила со Христом: — Гой еси, Истинный Христос! Дал ты мне волю надо всеми: над царями, над царевичами, над королями, над королевичами! Не дал ты мне воли ни в лесе, ни в поле, ни на синем море!» В этой загадке, как в зеркале, отразился зоркий взгляд народа-сказателя на бессмертную душу природы, возрождающейся с каждою новой весною в своем кажущемся зимнем умирании.
По старинному, из глубины незапамятных времен дошедшему к рубежу наших дней преданию, душа — покидая тело умершего человека — не сразу расстается с местом земных своих странствий. В продолжение трех дней витает она вокруг покинутого ею праха; то голубем-птицей летает-вьется вблизи покойникова дома, то — мерцающим огоньком — дрожит ночью над кровлею, то белой бабочкою бьется в окно. До девятого дня — нет ей покоя: все еще не может она позабыть о своем недавнем обиталище. Давно уже и погребен покойник, а в доме по временам все еще чувствуется-слышится его незримое присутствие. Пройдут «девятины» со дня смерти, и душа покидает земные пределы — для новых мытарств и вплоть до самых «сорочин» (сорокового дня), когда ей приходится идти на уготованное земной жизнью место — или в райские селения, или в геенну огненную, на муки вечные.
Третий, девятый, двадцатый и сороковой дни, истекающие со времени смерти, являлись в старину освященными обычаем поминальными сроками; но мало-помалу двадцатый день стал опускаться и поминовение ограничилось троекратным повторением. С последним связано у благочестивого люда православного верование о переменах, совершающихся с почившим в эти сроки загробной юдоли. Так, по словам строгих блюстителей прадедовских поверий, на третий день изменяется образ покойника, на девятые сутки — начинает разрушаться-распадаться тело его, в сороковой — истлевает сердце. По свидетельству древней письменности русского народа, на третий день по смерти приводит ангел-хранитель освобожденную от телесных вериг душу — на поклонение к Богу. «Яко ж бо от царя земнаго послани будут воины привести некоего и, связавше его, поведают ему повеление царево, трепещет же и держащих и ведущих его немилостиво к путному шествию, аще и ангелы от Бога послани будут по-ясти душу человечу». По словам боголюбивой православной старины — если в третины будет какое-либо молитвенное приношение в храме Божием на помин души, то ей дается этим «утешение от скорби, прежь бывшия ей от разлучения телеснаго, и (она) разумеет от водящего ю ангела, яко память и молитва ея ради в церкви Божией принесена, и так радостна бывает». С третьего по девятый день ходит душа по мытарствам — с ангелом, показывающим ее просветленному взору райские блаженства и адские мучения. Настает девятый день. И вот — посещает добродетельная душа места совершения ею добрых, угодных Богу, дел; а грешную — ведет ангел по путине содеянных ею прегрешений, восстановляя их в ее памяти. В сороковой день приводит хранитель небесный уходившуюся с ним по мытарствам душу к подножию престола Господня — на последнее поклонение Творцу. Потому-то и совершается в этот день особо усердное моление об упокоении почивших рабов Божиих в селениях праведных. «Добре держит святая церковь, в четыредесятый день память сотворяя о мертвом!» — гласит об этом поучение святоотеческое.
Поминовение умерших никогда не ограничивалось на Руси, одним молитвословием Церкви: его всегда сопровождали особые поминальные столы, устраиваемые для всех родных и близких покойнику, а также и посильно щедрая раздача милостыни нищему люду, во множестве собирающемуся, безо всякого зова, на похороны и поминки. Кладбища — священное место в глазах всякого русского человека — одно из любимых дневных местопребываний нищей братии в многолюдных городах. Здесь всегда перепадает на их убогую долю поминальный кусочек и деньга-копейка. В посельской-попольной Руси, — где на кладбищах собирается народ только в известные установленные обычаями дни, — нищие в праздники толпятся в церковных оградах, у папертей, а в будние дни бродят под окнами. «Кормилецы наши батюшки, милостивыя матушки, подайте святую милостыньку Христа ради!» — разливаются-плачут по подоконью умиленные старческие голоса: «Родителям вашим царство небесное, а вам доброе здоровье! Роду вашему племени — дом благодатный».
В безсоновскую кошницу-сокровищницу духовных стихов народных занесен не лишенный своеобразной красоты «стих заупокойный», распеваемый каликами перехожими, бродячею Русью Христа-ради. «Господи, воспомяни славныя памяти родителей ваших, отцы ваши да мамы, Божа, вспомяни!» — льется-журчит ручейком, чуть сочащимся по мелким камушкам, заунывное пение: — «Отцы ваши хресные, хресникам, хресницам, племянникам, племянницам, свекры, свекровки, дивярья, золовки, во роду поколения, во всем почитания, при обеднях и при заутренях, при церквах, при Божьих домах, за ясными свячами, за гласными звонами, за еством херувимским, за браными скатяртями, за солодкими кутьями, за мягкими просвирами, за пахучим ладуном, заключенных, полоненных, в войны посяченных, громам забивающих, молоньей палящих, на огню погоря-щих, на воды потопляющих, с боку присыпущих, голодной смертяй померших, который душачки биз попа помирали, в Божой церкви не бывали, святого причастья не примали, вдов ли сирот, бизприютных голов, — в чужи земли завядены, што некому поминать, по имяни называть, на вспомин души давать, вчисляя их свет Христос во книги в животный, в псалтыри в суботнии, в грамоты церковныя!»… Стих кончается молением к «свету Христу»: — «Доняси ж их, свет Христос, тыи душачки до города Русалима, до царя Давыда, где Исаковы, Яковы мощи спочивают! Дай, Божатыи душачки во городи в Руса-лими в раю раявали, со святыми спочивали! Вечная им память, создай им, Божа, рай пресветлой, зямельку легкую и царства небесная!» В этом одноголосном-тягучем песнопении явственно слышится порыв православной русской души к слиянию с небесным блаженством, уготованным для праведников. Место земных подвигов Сына Божия представляется темному люду самым близким к обители святых угодников. Потому-то и находит возможным «рай раявати» убогий стихопевец «во городи в Русалими».
Яркая картина смерти праведника и грешника воспроизведена народом-сказателем в стиховных-песенных сказаниях о братьях Лазарях — убогом и богатом (см. гл. LIX). Таких же «святых ангелов, тихиих, все милостивых» ниспосылает Господь по праведную душу, какие «вынимали (у Лазаря убогого) душеньку честно и хвально, честно и хвально в сахарны уста, да приняли душеньку на пелену, да вознесли же душу на небеса»… К смертному одру грешника, запятнавшего свою порочную душу грехами нераскаянными, приходят — наоборот — «грозные ангелы — страшные грозные, немилостивые»: вынимают эти посланцы гнева Божия грешную душу — так же, как и душу Лазаря богатого — «нечестно, нехвально, нечестно-нехвально, скрозь ребер его», возносятся с нею на небеса и оттуда низвергают свою отягченную прегрешениями ношу «во тьму глубоко, в тое злую муку, в геенский огонь».
