Аполлон Коринфский - Народная Русь
Недаром говорится — «Старый ворон не каркнет мимо!» Долголетний жизненный опыт делает старых людей вещими. Смотря на жизнь просветленным взором сердца, вооруженные памятью — они, порою сами того не замечая, становятся — и не прибегая к колдовству-волхованью — знахарями. Каждый новый день, каждый шаг говорят им все больше и больше. Для них перестает быть тайною обступающая быт крестьянина-пахаря природа, — наоборот, каждое явление ее становится сроднившимся с ними. Предсказание погоды, от которой так много зависит в крестьянском быту-обиходе, кажется старому хлеборобу самым привычным-обыкновенным делом, — словно на крыльях ветра слетаются к «деду-всеведу» вести о ненастье, о ведре, о грозах, о засушливой поре и обо всем, с чем связаны хозяйственные тревоги-заботы земледельческой Руси.
Житейские скитания, сталкивающие с многим-множеством разнородных людей, мало-помалу делают из засевающего последнюю полосу своей жизни человека если не ворожею, то невольного угадчика. Достаточно иному старику окинуть совершенно незнакомого ему собеседника одним беглым взглядом, чтобы знать, с кем ему довелось иметь дело. Большак семьи является и вершителем сельских сходов, на которых первый голос — по стародавнему завету — всегда принадлежал старикам. Они же выбираются и в судьи волостные, и в ходоки — по важным для всего деревенского мира делам. «У старого человека глаз тусклее, да совесть светлее!», «Старый нрав — молодому костоправ!», «Старость к правде ближний путь знает!» — говорится в народе. Старики являются на Руси хранителями всевозможных заветов былого минувшего. Они же — и памятливые сказатели всяких сказаний. Многие их этих последних давным-давно вымерли бы, если бы не собиратели, подслушавшие их из отходивших на вечный покой патриархов деревни. «Песни не знает — не молод, сказки не расскажет — не старик!» — гласит народное слово.
Отработает свою долю обзаведшийся внуками, поставивший детей на ноги дед; немощен станет плотью — начнет все больше и больше о душе думать. Влечет-привлекает старческие помыслы страннический — во имя Божие — подвиг: принимается стар человек пешешествовать по святым местам. А иные дают под старость обет Господу — собирать на построение храма Божия и, благословясь, уходят из дому в путь-дорогу, проторенную к богомольному сердцу народной Руси. «Душа» становится у начавших заботиться о спасении ее людей все более и более властною над жизнью; все телесное-земное отходит в сторону, уступая место небесному-Божьему. Закат временной жизни близится к озаренному лучами бессмертия рассвету вечности.
LXIII
Загробная жизнь
«Человек рождается на смерть, умирает — на жизнь». Это крылатое народное слово не мимо молвится: оно вышло-вылетело на белый свет из сокровенных глубин стихийной русской души; мысль, одухотворяющая его, является отражением заветных взглядов народа-пахаря — народа-сказателя, взглядов, на которых зиждятся основы его миропонимания. Вера в бессмертие души человеческой исстари веков была одним из главных устоев, поддерживающих духовную жизнь народной Руси.
Еще в дохристианские времена брезжилась хотя и бледным, но немеркнувшим проблеском дневного света над темной ночью языческого суеверия эта мысль, вперявшая зоркий взгляд в далекую даль грядущего. Как в смутном-тревожном полусне — грезилось пытливому сердцу славянина-язычника все то, что потом яркой зарею занялось над его головой — с того дня, когда принял в свои освященные молитвою воды Днепр-Словутич крещавшуюся, по воле Владимира — Красна-Солнышка, богатырскую и крестьянствующую Русь, еще за день, за два перед тем приносившую все свои печали-тревоги к деревянным стопам златоусого идола, поверженного во прах рукою князя-апостола и унесенного могучей рекою к грозным днепровским порогам — при кликах смущенной толпы: «Выдыбай, боже!» Верный сын Матери-Земли — русский народ еще в младенческие дни своего самостоятельного бытия — путем непрерывного общения с вечным возрождением природы, обновляющейся в своей кажущейся смерти, дошел до сознания того, что и человеческое существование, являющееся лучшим цветом красот прекрасной вселенной, не могло и не может не быть бесконечным.
Как проник дитя-человек в эту тайну тайн мироздания, какими глухими-извилистыми тропинками вышел он на этот прямой-светлый путь, — покрыто туманом неведомого. Но только шел этим путем богатырь-младенец, — каким поистине был народ русский на заре своей государственной жизни, — и сам того не сознавая, к побережью беспредельного моря Бесконечности, над которым воссияло для него пресветлое солнце веры Христовой, проникшее своими лучами во все потаенные уголки его младенчески-простой — хотя и затемненной-запуганной призраками грозных преданий — жизни. Смутное представление о том, что бытие человеческое не ограничивается кратковременным существованием на земле, а бесконечно продолжается за гранью смерти — в таинственной области незнаемого-неведомого, встретило желанный ответ в новой, принесенной «из-за теплых морей» вере. Эта последняя нашла в своих простодушных последователях подготовленную веками постепенного саморазвития плодородную почву, воспринявшую всю ее сущность и сроднившую ее — путем духовного перевоплощения — со всеми наиболее светлыми сторонами былого-стародавнего. Древнее суеверие было слишком жизненно, чтобы отпасть разом — подобно струпьям страшной болезни при исцелении от нее, новая вера, воспринятая народным духом, явилась слишком всеобъемлющею и всепрощающею, чтобы отсекать от своего здорового тела больные, но не наносящие ему особого вреда члены. К тому же, и самая болезнь, — какою представлялось блуждавшее впотьмах народное суеверие, — с течением времени делалась все менее и менее опасною для великого дела возрождения в духе Истины могучего в своем подвижническом смирении и смиренного в своем — что ни год, что ни век — возрастающем могуществе народа-великана. Грозные призраки мало-помалу становились все более кроткими и в настоящее время уже не угрожают своим присутствием ничьему спокойствию. Целый ряд веков верности новой вере, прошедших для народной Руси, продолжавшей в большей или меньшей степени придерживаться суеверных заветов старины стародавней, выработал у нее самобытные взгляды на жизнь и смерть. Взгляды эти слились с основным понятием о бессмертии духа человеческого и о бесконечности существования по ту сторону земной борьбы чувств и мыслей, страстей и долга — борьбы темных и светлых начал, приводящей все и вся к одному и то же порогу вечного слияния с Небесной Правдой, перед которою бессильно все земное-преходящее. Переступив этот роковой порог, беспомощный перед таинственными судьбами грядущего сын земли становится ближе к Небу.
Земная жизнь представляется воображению народа-пахаря неоглядной нивою, по которой — сменяя одна другую — проходят толпы сеятелей. Засевают они распаханную предшественниками ниву, а сами все идут да идут вперед, скрываясь с глаз все надвигающихся новых сеятелей. Что посеет человек, то и пожнет: как проведет свою земную жизнь, такое и воздаяние получит сеятель жизненной нивы — «на том свете», за порогом смерти. «Сеешь живучи, жнешь умираючи!» — изрекает простодушная мудрость народная, проникновенным взором вглядывающаяся в повитую туманом неведения, манящую к себе и в то же самое время пугающую своей таинственностью даль, отверзающую для одних врата райского блаженства, а для других — открывающую муки ада. Многое-множество сказаний сложилось в народе про эту даль — сказаний, причудливой вязью переплетших христианские откровения с преданиями суеверной старины. Народное слово — этот чудодейный родник воды живой, сам собою выбивающийся из потаенных недр жизни — запечатлело в своей бездонной глубине сказания, отражающие в себе многовековую работу мятущейся, сбивающейся с прямых путей, но все же неуклонно-неизменно стремящейся к свету, затемняемой, но не затемненной, стихийной души тяжким житейским сумраком прозорливой.
«Жив Бог, жива душа — моя!» — в каком-то пророческом одушевлении восклицает русский народ-сказатель, для которого — по его же собственному изречению — живое слово неизмеримо дороже мертвой буквы. Смерть, представляющаяся мысленному взору людей иного духовного склада грозным чудищем, приводящим в ужас своим приближением, для истинно русского человека не так страшна. Преемственно связанный с духовной жизнью отошедших в иной мир родственных ему по крови и по мировоззрениям поколений — русский пахарь привык встречать смерть лицом к лицу, без чувства особого страха, благодаря тому, что в нем слишком живуче яркое, как весенний солнечный луч сознание, что это — лишь один шаг в загадочную область вечного бытия. «Семи смертям не бывать, а одной не миновать!» — говорит он, смотря прямо в глаза роковой неизбежности, — хотя тут же и оговаривается, что: «На смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь!» Нравственная смерть, смерть духа — не в пример страшнее для этого богатыря трудовой жизни, чем смерть, разрушающая тело. «Живому сердцу нет могилы!» — гласит живучая молвь народная, без крыльев перелетающая через леса дремучие, через горы толкучие, то взвивающаяся — в своем размахе — в лазурную высь поднебесную, то — в духовной тоске-истоме — припадающая к родимой груди Матери-Сырой-Земли.
