Жоэль Грисвар - Мотив меча, брошенного в озеро:
Испив воды и искупавшись, Кухулин удаляется на несколько шагов… Он прислоняется к высокому камню, который находится на равнине, и с помощью своего пояса привязывает свое тело к этому высокому камню: «он не хотел умереть ни сидя, ни лежа; он хотел умереть стоя» 201. Даже полумертвый, Кухулин внушает ужас своим врагам, которые с опаской держатся в отдалении. В конце концов, после того как Серому Махи, вновь вышедшему из озера, удается еще какое-то время защищать своего хозяина от ударов, какие-то птицы садятся на плечо Кухулина. «На этом столбе птицы обычно не сидели», – сказал Эрк, сын Коирпре. Тогда Лугайд, сын Куроя, схватив сзади Кухулина за волосы, отрубает ему голову. В тот же миг из правой руки Кухулина выпал меч; он задел и отсек правую руку Лугайда, которая упала на землю; чтобы отомстить за руку Лугайда отрубили и правую руку Кухулина.
Войско двинулось в путь, унося голову и правую руку побежденного героя, и так оно прибыло в Тару. Еще и сейчас там показывают место, где были преданы земле голова Кухулина и его правая рука со щитом»202.
Этот рассказ, дошедший до нас только в средневековой версии Лейнстерской книги (XII в.), разворачивается в том же эпикомифологическом пейзаже, что и смерть короля Артура: великая равнина, равнина Муртемне [I], на которой стоит высокий камень203 [2] и над которой возвышается холм, гора Фуат, на вершине которого дремлет озеро, Серое Озеро [6], связующее звено с Тем Миром, поскольку волшебный конь Кухулина происходит оттуда и, смертельно раненый, туда же возвращается. Не торопясь с выводами, скромно отметим, что это простое прочтение значительно подкрепляет нашу гипотезу о наследовании литературной и кельтскоой декорации, связанноой с темой меча, декорации, которую автор Mort Artu в своем деликатном, но постоянном поиске равновесия между мифом и реальностью мог бы, так сказать, материализовать в районе Солсбери, районе, выбор которого был продиктован одновременно его истоками и точным соответствием природной топографии эпической или мифологической «сценологии».
Однако сходство не ограничивается только пейзажем. Артура, как и Кухулина, отличает яростное сопротивление «сотрудничеству» с судьбой: ни пророчества, ни «знамения», ни небесные предостережения, ни тем более советы людей не могут ни в том, ни в другом случае обуздать этот яростный бег навстречу смерти, это стремление по-королевски ответить на ее призыв. И даже грандиозное одиночество роднит обоих героев: только свита из верного спутника, Лоэга или Грифлета, какой-то миг сопровождает их в героическом и великолепном уединении… Даже великолепная, воздвигнутая на трех различных уровнях, «ступенчатая конструкция» подводит к проведению параллели с тройным поступком Грифлета: градации Лоэг, Серый Махи, Кухулин204 очень точно соответствует прогрессия меч Грифлета, ножны Эскалибора, Эскалибор. Конечно, этот тип композиции, основанный на поиске замедления действия, характеризует любой эпический стиль; эквиваленты его можно обнаружить в трех попытках Роланда разбить Дюрандаль поочередно о камень (perre byse), каменную плиту (el perrun de sardonie), камень (perre bise), от которого он отколол большой кусок205. Возможно также, что в этом особом случае речь идет только о сходном, но самостоятельном использовании того же эпического средства. Думаем, что сомнения все-таки позволительны…
Из-за невозможности сократить разрыв между смертью Кухулина и смертью Артура, мы удовлетворимся, по крайней мере, на время, предположением, что существуют самые сильные аргументы в пользу нашего тезиса: автор Mort Artu позаимствовал из кельтского рассказа, вероятнее всего из Цикла уладов, декорации, схему и центральный мотив эпизода с Эскалибором, брошенным в озеро; текст, который он скалькировал, представлял собой ирландский аналог осетинского (скифского) рассказа о смерти Батрадза.
5. Знамение руки
Много вопросов вызывает мотив загадочной руки, выпростанной из озера, чтобы схватить Эскалибор. Новые данные, которые мы собрали в ходе настоящего исследования, побуждают нас рассмотреть эту проблему под несколько иным углом зрения, т.е. задаться вопросом о природе исконного знамения, приведенного в действие броском меча. Напомним, что когда нарты бросили в море чудовищный меч Батрадза, «поднялись волны и ураганы, море забурлило, затем стало кровавого цвета». Содержал ли симметричный ирландский вариант соответствующие проявления? Не будет удивительно, если мы предположим, что Черный-из-Волшебной-Долины, второй из коней Кухулина, бросившись в черное Озеро в Muscraig? Tir?, заставил забурлить его воды! Из этого следует допустить, что артуровский романист сам заменил первоначальный сверхъестественный знак более «современным» символом, более «значимым», более «христианским». А. Миша в уже упомянутой статье очень изобретательно предлагает видеть в этой таинственной руке «обратное и симметричное» заимствование из финальной сцены Queste del Saint-Graal, где после смерти Галаада [Galaad] с неба спускается рука, чтобы схватить Сент-Вэссель [Saint-Veissel] и копье и унести их навсегда206. Эта точка зрения вполне правдоподобна; мы просто ставим вопрос, является ли уверенная отсылка к финальному появлению в Queste абсолютной и обязательной. Рука как проявление божественного присутствия представляет собой темусимвол, широко используемую в Ланселоте в Прозе; только Queste добавляет еще два примера к эпизоду, указанному А. Миша: таково вид?ние Эстора [Hestor] и Говэна [Gauvain], которые «заметили, как из двери часовни показалась до локтя рука, покрытая алым бархатом… На этой руке висела не очень богатая уздечка и держала она в кулаке большую свечу, которая очень ярко светила…»207. А Ланселот в замке Грааль, не видел ли и он, как к нему явилась «охваченная пламенем рука», которая выбила у него из рук меч?208 Напомним также эпизод из Честного Ланселота, который мы рассмотрели выше, в котором Галеота и Элию Тулузского внутри часовни преследует рука, вооруженная мечом209. Если, таким образом, наш автор ввел от себя в исконную схему мотив руки, он с таким же успехом мог его почерпнуть в том или ином из этих его появлений210; по нашему мнению, он скорее позаимствовал тему или вновь использовал образ, чем скопировал пассаж.
Впрочем, то, что во всех этих появлениях в Ланселоте в Прозе мы имеем дело с литературным и романическим использованием очень распространенного в христианской иконографии мотива, не вызывает никаких сомнений211; комментарии, которые следуют за всеми этими появлениями, дают этому самое очевидное доказательство212, и несомненно, что все эти появления не могли не пробудить в сознании читателя или слушателя воспоминания о подобных скульптурных изображениях, о подобных мозаиках или картинах, образах Бога. «Рука, – пишет Дидрон, – является своего рода монограммой в пользовании скульпторов и художников»213.
Однако очевидно, что мы не должны сводить все возможные источники романиста к указанным выше ссылкам. Мотив волшебной руки, в действительности, появляется в трех первых Продолжениях Персеваля. В Первом Продолжении Говэн укрывается во время ночной бури в часовне: «Через отверстие над алтарем, / Видит он, как появляется черная рука, / Которая весь свет погасила»… Слышится чей-то голос, и Говэн в ужасе убегает. И рассказчик тогда комментирует: «Это знак грааля»214. Во Втором Продолжении Персеваль находит, в свою очередь, «под деревом с горящими свечами» часовню; он входит внутрь, и внезапно «Черная рука до локтя / Появилась за алтарем; / Ярко горящая свеча / Потухла и не стало видно ничего». Девушка, которую он немного позже повстречал, объяснила ему: «…это знак / Святого Грааля и копья»215. Персеваль возвращается в Третьем Продолжении (Манессье) в эту часовню; он снова видит «руку, черную до локтя», с которой он должен сразиться; победив ее, он понимает, что на этот раз речь шла о руке дьявола216. Какими бы ни были связи между эти руками и этими предплечьями с таковыми в Честном Ланселоте и Queste, нам они представляются имеющими больше отношения к фантастике, чем к чудесам, больше к демоническому, чем к божественному; нам они кажутся пришедшими из другой, не библейской вселенной. Ж. Маркс, который проанализировал в Артуровской легенде и Граале приключения Персеваля в часовне, пишет: «Как не признать в этой черной скрюченной руке столь частые в галльских и ирландских сказках появления такого рода?»217. Он приводит в качестве примера мабиноги о Пуйле, Принце Дивета, где Тейрнон [Teyrnon] сражается с рукой, которая, проникнув через окно, пытается схватить новорожденного жеребенка218. Такова и огромная чудовищная рука «тени», которая пугает охрану уладских героев в замке Куроя: «И тогда тень протянула руку к Лоэгере. Рука эта была так длинна, что она прошла над тремя стенами, которые разделяли сражающихся во время обстрела друг друга, затем она схватила Лоэгере; каким великим и знаменитым ни был Лоэгере, рука противника держала его так, как держала бы годовалого ребенка»219. Не следует забывать при рассмотрении этого мотива руки об очень важной роли, которую играет эта часть человеческого тела в ирландских сказках. Разве меч Кухулина не отрубает правую руку Лугайда? Разве не отрубают в отместку правую руку у трупа героя? У Нуаду сереброрукого, короля и вождя Tuatha De Damann рука была отрублена во время первой битвы при Мойтуре; «это Сренг [Sreng], сын Сенганда [Sengand] ему ее отрубил. Позднее Диансехтврачеватель [Diancecht] сделал ему руку из серебра, которая имела ловкость и силу всех рук; ему помогал кузнец Кредне [Credn?]… Нуаду не был больше королем с тех пор, как потерял руку»220. Можно ли выдвинуть более убедительный аргумент в пользу магического символизма, связанного с рукой, чем лишение короны вследствие потери этого органа?
