Себастьян Хаффнер - Соглашение с дьяволом. Германо-российские взаимоотношения от Первой до Второй мировой войны
Политики пришли к решению гораздо труднее. Среди них были «западники» и «восточники», причем — что примечательно — если «западники» были больше представлены среди социал-демократов и левобуржуазных партий, то «восточники» — среди правых. Западники были сторонниками исполнения Версальского договора, действовавшими против общественного мнения — и часто боровшимися со своими собственными чувствами, поставившими себе цель посредством медленного, терпеливого акта освобождения от Версальского мира все же постепенно превратить его в настоящий мир с Западом. Большевистская Россия была для них зловещей — и тем более зловещей, после того как она неожиданно показала себя столь жизнеспособной.
Наиболее дальновидный среди них, Вальтер Ратенау, даже верил в то, что как раз вследствие победы большевизма в России может быть достигнуто новое единение между Германией и Западом: в конце концов, разве у немецких и западных капиталистов не были одни и те же интересы в том, чтобы разрядить эту бомбу, которая неожиданно оказалась среди них? Следовало привести дело к тому, чтобы они совместно взяли в свои руки восстановление России. Тем самым одним ударом можно будет трех зайцев убить: Россия будет незаметно, но неизбежно снова вовлечена в сеть капиталистической всемирной экономики; Германия сможет заработать в России средства для платежей по репарациям в пользу Франции и Англии; и Германия и Запад (незаметно, но неизбежно) прекратят противостоять друг другу как должник и кредитор, и вместо этого станут партнерами… Ратенау с подобными мыслями нашел ответные чувства: в Англии. Разумеется, не во Франции, и меньше всего в самой Германии, которая в своем тогдашнем состоянии духа любую «политику исполнения», даже будь она столь дальновидной, воспринимала как невыносимое самоуничижение.
«Восточники» в Германии находили гораздо больший отклик. Они тоже ведь были в своем роде реалистами. Для них капиталистическая общность с Западом была менее важной, чем национальное противоречие между победителями и побежденными, а идеологические и экономические противоречия с большевистской Россией менее важны, чем национальные общие интересы обеих побежденных в мировой войне стран. Они ссылались на Бисмарка, для которого внутреннее устройство другой страны не имело никакого значения, когда речь шла о национальных интересах. Да, они воздвигли Бисмарка на пьедестал. В их глазах большевики были «бандой преступников», но эта банда преступников не оскорбляла их и могла быть им полезной. Так что можно было спокойно иметь дело с ними. Иметь дело с Западом им запрещало чувство чести: Запад не был «бандой преступников», он был так сказать сословно равным; но он унизил Германию. Версаль был оскорблением.
Что могли сказать русским эти «восточники» Веймарского истэблишмента — политизирующие офицеры рейхсвера, высокопоставленные чиновники, прусские консерваторы — звучало примерно так: «Ладно, вы большевики. Это дело ваше. Ладно, вы хотели бы и у нас внедрить большевизм. Мы сумеем это предотвратить. Вы правите у себя, как это вам по душе, а мы правим у себя, как это нам по душе. Договорились? Но в остальном: разве мировые державы, которые пытались свергнуть вас совсем недавно с помощью „белых“, не являются вашими злейшими врагами? Они также и наши враги. Разве мы в отличие от них не спасали вас от „белых“? Вот видите. Вы хотите создать Красную Армию? Мы можем вам в этом помочь — если вы нам дадите возможности для испытаний у вас оружия, которое Запад нам запретил. Вам требуется капитал для восстановления? Возможно, что он у нас есть; естественно, он будет с процентами. Вы не любите нас, это мы знаем. Мы вас тоже не любим. Но похоже на то, что мы можем быть друг другу полезны».
Были утечки информации такого рода, которые Ленин объяснил в конце 1920 гола: «Немецкое буржуазное правительство ненавидит большевиков до глубины души, но их интересы и международное положение против их собственной воли ведут их к миру с Советской Россией».
Так что в 1920 и в 1921 годах мало-помалу стали осуществляться маленькие, осторожные, половинчатые шаги навстречу между Москвой и Берлином: торговый договор, немного тайного военного сотрудничества, пара неофициальных миссий туда и обратно.
Но в следующем году в Германии верх одержали «политики исполнения Версальского договора»: Вирт, католик-шваб, стал рейхсканцлером, Ратенау министром восстановления, затем министром иностранных дел.
Оба были «западниками» — и прежде всего Вирт. Ратенау немедленно развил лихорадочную и не совсем безуспешную деятельность.
Он ездил в Лондон, в Висбаден, в Канны. Вскоре появился договор о поставках, который посеял надежды на ослабление вопроса о репарациях, появились слухи о будущем европейском консорциуме — с участием Германии — для «восстановления России». И в начале 1922 года английский премьер-министр Ллойд Джордж созвал европейскую конференцию в Генуе, которая в первый раз должна была снова объединить всех — победителей, придерживавшихся нейтралитета и побежденных, в том числе и Германию, и Россию.
Незадолго до этого Ллойд Джордж встречался с Ратенау в Лондоне и его великую идею — восстановление России силами объединенных капиталистических стран — воспринял как свою собственную. Он легко воспринимал чужие идеи, хотя столь же легко и отступался от них. В характере Ллойд Джорджа было что-то от ртути, от скользкого угря, не слишком внушающее к себе доверие. Но он в то время был одним из самых могущественных людей в мире, и если Ратенау действительно покорил его своей идеей — не последует ли вслед за этим вскоре еще нечто, как например переговоры и примирение с Западом? В таком случае Россия естественно больше не представляла интереса для Германии, и можно было снова отбросить неприятную связь с большевиками.
Весной 1922 года казалось, что политика, над которой работали такие люди, как начальник рейхсвера Зеект и начальник Восточного отдела в Министерстве иностранных дел, Аго фон Мальцан, в Берлине, а в Москве Радек и министр иностранных дел Чичерин, немного зачахла. Когда русские по пути в Геную в начале апреля сделали остановку в Берлине, они привезли с собой проект германо-российского договора — в некотором роде дополнительный мирный договор. Но немцы сдержанно восприняли эту информацию — они хотели сначала посмотреть, что может принести Генуэзская конференция. Договор остался не подписанным.
Генуэзская конференция была торжественно открыта 10 апреля 1922 года, в понедельник пасхальной недели. Это было самое грандиозное европейское собрание со времен Берлинского конгресса 1878 года: все европейские страны послали на него своих министров иностранных дел, почти все — глав правительств. Журналисты, съехавшиеся со всего мира, говорили о наконец-то начинающейся настоящей мирной конференции и проводили сравнения с великими вселенскими соборами христианской церкви. Налет сенсации с самого начала был на всем: вдруг все снова были под одной крышей, в том числе и злые немцы, и зловещие большевики. Поразительным образом у них не было ни рогов, ни копыт, внешне они вели себя совсем как вежливые, нормальные политики. Вернется ли наконец-то мир и нормальная жизнь обратно? Наступила ли теперь и в европейской политике весна — как в мягком ландшафте итальянской Ривьеры?
Генуя пробудила надежды, каких не пробуждала до того никакая конференция двадцатого века. Но было также и всеобщее опасение провала этого беспрецедентного по масштабам мероприятия: её невозможно было бы повторить — и в действительности до 1971 года ни разу более не проводилась подобная общеевропейская конференция. Если она расстроится, то в воздухе запахнет катастрофой.
Конференция была слабо подготовлена. Ллойд Джордж любил импровизацию, и ему должно было поспособствовать то, что он был единственным, кто точно знал, чего он хочет от Генуэзской конференции, а именно объединения всех капиталистических промышленно развитых стран Европы с целью восстановления России. В этих рамках следовало смягчить вопрос о репарациях, который в то время отравлял европейский воздух, незаметно свести вместе Германию и Францию, а Россию исподволь вернуть и вписать в капиталистическую экономическую систему. Остальные государства знали только лишь, чего они не хотят: Россия — как раз этого объединения мирового капитала для экономической колонизации России; Германия — возобновления довоенного альянса России с Западом; Франция — выторговывания каких-либо уступок от её репарационных требований к Германии.
Если Ллойд Джордж хотел провести свой великий план через все эти препятствия, то он должен был играть весьма сложную партию. С Францией, которая вообще неохотно согласилась на проведение конференции, с самого начала он оказался в открытом противостоянии: Франция вовсе не хотела успеха конференции. Она чувствовала себя обманутой в Версале в вопросе о границах по Рейну и хотела использовать репарации, чтобы впоследствии достичь этой военной цели.
