Анатолий Нутрихин - Жаворонок над полем
- Сейчас, папенька... - заверял отца Митя.
Тем не менее чаепитие продолжалось в прежнем, неспешном темпе. Тогда Прасковья шла за Лизой. Сестра сразу бросалась в атаку:
- Посмотрите на этих шалопаев! Да, вы злоупотребляете папиным терпением.
- Кто злоупотребляет? - деланно изумлялся Паша.
- Нехорошие слова говоришь, Лизанька, - вторил Митя.
- Право, дочка, они уже кончают обедать и не заслужили твоих упреков, вступался за сыновей Иван Павлович.
- Вот мы с Парашей возьмем сейчас веники!
Стоило прозвучать этой угрозе, и братьев словно ветром сдувало..
- Папа, ты с ними построже, - советовала Лиза отцу после ухода братьев. - У Мити в годовой ведомости снова двойки будут. Возьмись за него.
Иван Павлович соглашался с дочерью, но в душе оставался противником жестких методов воспитания. Не все в жизни ребенка сводится к успеваемости. Заставишь его учиться - вроде бы выиграл, а на самом деле и проиграл, ибо сломал детскую волю. Твердость следует проявлять не в мелочах. Но пустяк ли частые двойки?
Когда мальчики вернулись из гимназии, Менделеев - старший посмотрел их тетради, а позднее проверил выполнение домашних заданий. Вечером, после ужина, он около часа занимался с сыновьями немецким языком. Стараясь порадовать папеньку, Паша и Митя старательно зубрили спряжения и прочие грамматические премудрости. После одиннадцати часов вечера, выпив молока, они пошли в мезонин спать. Правда, там мальчики угомонились не сразу и перед тем, как разойтись по комнатам, подрались подушками.
Оставшись наедине, Митя задул свечи, но сразу в постель не лег. Он подошел к окну и всмотрелся во тьму. На улице ветер раскачивал фонарь и гнул ветви деревьев. От рам и стекол несло осенним холодом. Гудело в печной трубе. Собаки облаивали запоздалых прохожих...
Почему-то вспомнилось Аремзянское, незнакомец, пойманный у амбаров. Маменька тогда велела его отпустить. Она - добрая. Злых людей вокруг, пожалуй, больше. Прежде всего, - директор гимназии. Недавно он распорядился наказать розгами Митиного одноклассника Пашкова. У этой печальной истории было следующее начало...
После утренней молитвы начался первый урок. Учитель математики Руммель - высокий худощавый молодой человек - терпеливо объяснял гимназистам признаки параллельности линий. Объяснял просто и доходчиво: несмотря на молодость Иван Карлович прекрасно знал свой предмет и умел ладить с учениками. Он любил повторять, что математика - это торжество мысли, праздник разума. По ходу урока Руммель устраивал "минутки" отдыха, во время которых разрешал разговаривать, ходить по классу, смеяться. Потом командовал:
- Поразвлекались и хватит! Вспомним, о чем шла речь...
Побольше бы таких учителей, как Иван Карлович!
После математики был немецкий. Его преподавал Ричард Григорьевич Бострем, по прозвищу Личарда. Он не нравился классу из-за своей педантичности. Кроме того, Бострем нередко бывал в подпитии. В таких случаях он становился рассеянным и говорливым. И на этот раз от него пахло спиртным. Поэтому четвероклассники решили развлечься.
- Братия, воздадим хвалу учителю нашему, любезному Личарде! провозгласил из-за чьей-то спины Путьковский.
- Служителю Бахуса - слава! - подхватил камчадал Медведенков.
- Молчать! Начинаем занятие, - пытался перекричать шум Бострем.
Однако на него разом поползли все парты. О повиновении не было и речи. Обескураженный Бострем выскочил в коридор. На пороге он обернулся и погрозил кулаком:
- Я вам задам, козлы!
Бегство учителя вызвало шумную радость, раздалось нестройное, разноголосое "ура". Кто-то бегал по партам, выражая восторг. Кто-то свистел. Однако гвалт постепенно затихал, наступало отрезвление. Наконец, Максим Деденко мрачно заключил:
- Гуляли - веселились, а проснулись - прослезились.
- Не трусь, Дед! - подбодрил товарища Пашков.
Предчувствия Деденко оправдались. Дверь распахнулась, и в класс стремительно вошел Качурин. За ним - надзиратели. Из-за их спин выглядывал Бострем. Директор обвел гимназистов взглядом удава, гипнотизирующего кроликов.
- Милостивые государи, - заговорил он, и директорский голос свидетельствовал о начале грозы. - Я всегда был невысокого мнения о вашем классе. Но не ожидал столь дикого безобразия. Особенно огорчает то, что оно оказалось всеобщим. Однако во всяком деле есть заводилы, и я прошу их встать и осудить свой дурной поступок. Иначе накажу всех...
Ответом ему было молчание. Амвросин заерзал на парте, но подняться не осмелился.
- Менделеев, встань, - велел Евгений Михайлович. - Из уважения к своему почтенному отцу, скажи, кто первый надумал оскорбить Ричарда Григорьевича?
- Благодарю за доброе мнение о моем отце, - ответил Митя. - Однако странно, что свой вопрос вы задали именно мне. Я, кажется, не давал повода считать себя фискалом?
Директор на мгновение растерялся, а потом взорвался:
- Много себе позволяешь, мальчишка! О твоем дурном поведении будет немедленно сообщено родителям. Останешься на два часа после уроков. Надзиратель, когда кончатся занятия, заприте Менделеева в пустом классе!
Гимназисты замерли, ожидая, кого Качурин изберет очередной жертвой. Вдруг руку поднял Пашков.
- Давай, Костя, послушаем тебя, - подбодрил его Евгений Михайлович.
- Господин директор, наша шутка вышла за рамки дозволенного. Я сожалею о ней, - сказал Пашков.
- Хороша шутка! - воскликнул Качурин. - Однако похвально, что ты понимаешь недостойность вашего поведения.
- Но наш проступок не случаен, - продолжал Пашков. - Его причина: неуважение класса к Бострему. Господин учитель груб с нами, придирчив и нередко приходит на уроки пьяным. Вам об этом известно, как и обо всем происходящем в гимназии, но вы смотрите на поведение Ричарда Григорьевича сквозь пальцы, потому что он - ваш человек. Он поддерживает все ваши действия, благоразумные или нет...
Пашков замолчал, сообразив, что наговорил лишнего. А Качурин разразился в ответ гневной тирадой:
- Не тебе судить о делах учителей и порядках в нашей гимназии. Мал еще! Если у класса есть претензии к кому-либо из преподавателей, то подайте жалобу инспектору или мне. Она будет рассмотрена на учительском совете. А за нарушение дисциплины буду наказывать. Ты, Пашков, пожалеешь о своих дерзких словах. Ты и твои дружки подтолкнули класс к бунту...
Директор удалился вместе с сопровождающими. А класс после его ухода зашумел, утверждая, что директор хватил через край и что никакого "бунта" не было.
Тем не менее вскоре пополз слух, будто буза в четвертом классе будет иметь самые серьезные последствия. На педсовете решили четырех учеников посадить в карцер. На этом настоял Качурин, как и на том, что Пашкова следует подвергнуть порке. Инспектор Ершов, преподаватели Доброхотов и Руммель, защищавшие Костю, остались в меньшинстве. Словесник Плотников отсутствовал по причине болезни. Одновременно было решено высечь двух семиклассников, уличенных в жестокой драке с семинаристами.
Миновали три недели. Поговаривали, что Ершову удалось отстоять Пашкова, но слухи не подтвердились. В один из первых дней октября надзиратели и дворник сдвинули в рекреационном зале гимнастические приспособления и снаряды в один угол, поставили посредине дубовую скамью. В зал привели седьмой и четвертый классы, построили шеренгами вдоль стен. Унтер-офицер и два солдата, вызванные из гарнизонной команды, стянули с себя мундиры и закатали рукава рубах. Лица служивых были спокойны и равнодушны, хотя в душе служивые, наверное, жалели мальчишек. А может и нет: напроказили, наозорничали, барчуки, так терпите. Скорее всего, инвалиды считали экзекуцию неприятной, но обычной работой.
Унтер вынул из ведра с водой мокрую лозу и, пробуя ее гибкость, резко взмахнул. Тонкий свист розги заставил Митю поморщиться. Директор и трое учителей внимательно наблюдали за происходящим. Редька что-то нашептывал Качурину. Ершов в зал не пришел.
- Начинайте! - распорядился Евгений Михайлович
Первого из семиклассников положили на скамью. Солдат сел ему на ноги, второй придерживал за плечи. Старший замахал лозой, а наказуемый стоически терпел боль: среди гимназистов было не принято плакать или просить прощения, пощады во время порки. Старый гимназический обычай разрешал лишь кричать и ругаться. Оба семиклассника, плотные, великовозрастные, не издали ни звука, чем снискали молчаливое одобрение товарищей.
- Следующего! - скомандовал Качурин.
"Он - просто безжалостная машина!", - подумал Митя, чувствуя, что в нем закипает гнев, и сдерживая себя.
Когда с Пашкова сняли рубашку, в глаза бросилась мальчишеская хрупкость его фигуры, особенно в сравнении с крепкими телами семиклассников. Солдаты явно жалели его. Рука унтера поднималась не столь высоко, как до этого. Впрочем, и при таких ударах на спине мальчика появились красноватые полосы. Костя тоже вытерпел порку безгласно.
