Андрей Губин - Молоко волчицы
В снежные дни в хате жарко пышет чудная железная печурка, сделанная из чугунка. Афиноген попивает яблочный сидр, слушает гул пламени, читает книги о деяниях и жизни святых и угодников.
В давние времена продал он мельницу пришлому Аксену Пигунову. Жить остался в хате. Жил и при наследнике Аксена Трофиме. Трофим смотрел на Афиногена как на сторожа. У Афиногена и друг был сторож Английского парка, живущий в крошечной кирпичной сторожке, вокруг которой идиллически стояли копны сена — так осталась она на открытках тех лет и так запечатлел ее на холсте сам сторож, художник-самоучка. Знался Афиноген и с кладбищенскими сторожами. Новый хозяин мельницы побаивался Афиногена за то, что никогда не видел старика спящим: в любую полночь глянь — Афиноген или сидит, или ходит над водой, а если лежит, то глаза открыты. И все думал от него избавиться.
Жалостливые бабы считали его убогим и носили ему узелки с пищей. Часто и Глеб передавал ему пышку на сметане от матери. Когда-то Афиноген дружил с дедом Глеба, Гавриилом Старицким, а последнее время все спрашивал парня, скоро ли вернется со службы Спиридон-песенник, потому что старик сложил новую славную песню и не хотел пускать ее в мир без хорошего исполнения. Он и песнями кормился. Всякий раз как составит новую, приглашал станичников и господ слушать ее, с непременным условием приносить еду и закуску. А господа при этом подавали и деньги.
Поговорив с Афиногеном, Глеб пустил жернов. Тут их позвали завтракать. Глебу подала рушник дочь Пигунова, ласковая хромоножка Раечка, а старику сама хозяйка, бессловесная, забитая, даже вроде бы и без имени все называли ее местоимениями. До того она была стерта я незаметна, что на улице Глеб, случалось, не узнавал ее, принимал за незнакомую бабу. А Раечку он не любил. Порой с ненавистью смотрел на безобидную девку. Посватайся к ней Аксененкин-дурачок — с дорогой душой отдадут — хромая! А денег за ней невпроворот, где-то прячет хозяин и персидский кошель с золотыми монетами. Но не станешь же брать хромую, мужичку!
Ели блины. С кислым молоком. С каймаком. С маслом. Со сливками. И на закуску с вареньем — черносливовым, вишневым, кизиловым, и на самый вершок — с медом. У раскаленного зева русской печки мать и дочь мажут сковороды связкой гусиных перьев, окуная их в топленое масло. Половником наливают жидкое тесто и рогачами ставят сковороды на жар. Мгновенье — и тонкий ноздреватый блин готов. То хозяин, то работник, то сторож берут его с пылу, сворачивают трубкой, макают в блюдце и шумно втягивают в рот. Едят долго, упорно — мать и дочь уже употели. Ради праздника и штоф на столе. В будние дни казачий рацион небогат — постный борщ, кулеш, картошка в мундирах с солью, черный хлеб. Пироги же, блины, лапша с курятиной, масло, узвар — только в праздники. Сало, правда, ели почти ежедневно, как китайцы рис, как исландцы рыбу.
Праздники Глеба тяготили — время уходит на ветер. Молод. Силу девать некуда. После блинов насек сталью старый жернов, наладил кукурузную рушилку. Но день не кончался. Сел рядом с дедом Афиногеном на перевернутую колоду. Смотрят на речку. Течет. Быстрая. Лазурь над горами и изумрудными зеленями печалит, веет светлой грустью. Башнями громоздятся белые кучевые облака. Поют петухи. Качается на татарских могильниках шалфей и дикий чай. Станичный поэт тихонько напевает.
Глеб спросил:
— А куда делась твоя семья, дедушка?
— В синем море, в златых чертогах морского царя, и прислуживают им царь-рыбы…
— Как же они туда попали? — понимает шутку казак.
— А вот по этой речке прямо поплыли… Выше Синего яра текла тогда вода… и мальчонку смыло… с конем… а она за ним… Я-то не видал, мне сказали… Тогда и поставил тут мельницу… Вода очаровала… А мельником не стал.
Не понять молодому старого, живому — мертвого. Но пахнуло на Глеба холодком небытия. Вот эта вода встанет черными горбами, заревет и в один миг унесет Марию. Или бык убьет. Или оспа случится. Беречь надо друг друга, беречь. Его охватило такое беспокойство, что он едва сдержался, чтобы не пойти к Синенкиным тотчас.
— Спой, дедушка, веселую!
— Это надо твоего братца Спиридона.
— А много сложил слов-песен?
— Есть одна, — весело подмигнул старик, вернувшийся с высот печали на грешную землю.
— Скажи словесно.
— Нет, и не проси, уж коли отпечатал бочку — пей до дна, а тут винцо особое, не успеешь выпить — фонтаном разлетится, нельзя трогать.
Закат позолотил неподвижные облака-башни. Глеб выбил мучную пыль из каракулевой шапки, потуже затянул серебряный пояс, обмахнул мешком сапоги и пошел гужеваться с девками.
На этот раз собрались у Любы Марковой — у нее был день ангела. Парни наворовали дома припасов — кто целого гуся приволок, кто домашнего вина бутыль, девки накрыли стол, нажарили тыквенных семечек, нарумянили щеки, и без того полыхавшие бурачно-розовыми пятнами. Нашелся гармонист. Ели, шутили, дарились конфетами, рассказывали жуткие истории с участием мертвецов и железного волка, играли в жмурки. Парами уходили в звездный квадрат растворенной двери.
Глеб и думать забыл об Афиногене и его невеселых песнях и рассказах. Но осталась нежность к Марии. Забота. Любовь. Радость, что она жива, рядом, и уж не так безобразны ее светлые волосы, хотя их не сравнишь с черным шелком волос ее подруги Любы. А тут ревность заговорила и хозяйская сметка: не проворонить бы девку, на нее, оказывается, парни смотрят, как на диво, наперебой плясать вызывают, пряниками засыпали. Значит, есть в ней что-то ценное, а такое и себе сгодится. Бесили Глеба и железные глаза Хавроньки Горепекиной — смотрела она на него, как на свое, кровное, ведь он не раз провожал ее с посиделок. Шутишь, девка, казак вольный человек, кого хочу, того люблю. И нынче провожать буду не тебя, а Маруську. Когда Мария подосвиданилась, Глеб скользнул за ней, все же избегая круглых глаз Хавроньки, принарядившейся ради него в маркизетовое платье, которое, он знал, ей берегли к венцу.
Его ударили сзади, и он полетел носом вслед за шапкой. Шапку схватил сразу, перевернулся и встретил град кубековских кулаков стоя. Драк Глеб избегал, боялся убить, гнев в нем был нечеловеческий, он даже завидовал драчунам, которые братались, еще не смыв кровь с морд. Но тут дело особое. Мария тому причина. Кубековский кутан не желает отдавать свою по вере девку никонианскому псу. Так рыцарски, так упоенно не дрался он давно. И уже подкатила студенистая влага страха в плечах — страха убийства, уже порывался он вытащить кинжал, но Люба и Мария со слезами схватили его за руки и потащили во тьму. Следом летели камни и матерщина. Глеб вырывался. Горели синяки под глазами. Солонело во рту, не от крови, от жажды кровавой мести — ведь он никого не трогал. Ну погодите, суки, мы вас перевстренем на Голопузовке!
Проехал «золотой» обоз, оставляя длинный, как у кометы, хвост вони. Девки зажали носы платочками. Глеб стал дышать спокойнее. Люба поцеловала Марию и побежала домой — вечеринка еще не кончена.
Нет, он не отдаст ее никому! И шептал ей слова нежные. Клялся в любви. Говорил, что зашлет сватов. Теперь же зашлет. Жить без нее невозможно. Будут упрямствовать попы — вера разная — он им кукиш покажет! Силой им будут мешать — у него тоже есть ружьецо славное, за сто сажен чугунный котел пробивает.
Жаром проняло девку. Недавно еще он целовал ее с холодком, балуясь, а теперь огнем горит. Не слишком ли наворожила цыганка?
Небосвод выгнал вечные табуны звезд. Дремлет старец-пастух Эльбрус. На десятки ладов заливаются станичные псы.
Неожиданно Мария заплакала — Глеб сравнил ее с неуклюжим длинноногим жеребенком, из каких вырастают лучшие кони.
— Чего ты? — обеспокоился парень.
— Хорошо мне… даже страшно…
Задумался и Глеб. И ему хорошо. И точит какая-то порошинка страха в сердце. Вера разная — ладно. А ведь немало в станице невест побогаче Синенкиной. Жениться раз. И надо жениться с толком. Вот была бы она дочерью Пигуновых! И, споря с собой, жарче обнимал Марию.
Над дальними курганами-пикетами призывно мерцали светила. Одна звезда будто молила о помощи, то вспыхивала, то, изнемогая, чуть голубела точкой. В нервном мерцанье звезды отзывчивая на чужое горе Мария уловила нечто гибельное.
— Смотри, звездочка угасает.
— Нет, это на мороз, — ответил великий земледел.
— А вон чья-то душенька полетела, — показала на сорвавшуюся рядом, за курганом, звезду.
Пропели первые петухи. Глебу пора в лес, договорились выезжать на Стожарах. Он собирался нарубить ясеня, чтобы заказать Ваньке Хмелеву новую телегу, старая еле дышит. И сделался он ледяной. Чует Мария — чужой, нелюдимый, непонятный. А почему, бог знает.
— Обиделся? — с тревогой спросила.
— В лес пора, ступай.
— Я у Любы Марковой ночую.
— Проводи меня.
Во дворе кинулась к Марии длинная черная собака. Мария испуганно схватилась за Глеба. Глеб выдохнул звук, будто тушил лампу, и собака виновато скрылась. Запрягли быков, бросили в шаткую тележонку топор, цепь, бурку. Мягко положили на солому ружье. Мария ласково гладила теплые морды спокойных быков, грелась их дыханием, радовалась богатству любимого. Радостно ей — видела себя женой, провожающей мужа в лес. Страсть не хотелось расставаться. Поехала с ним до выгона, где собирались все лесорубы.
