Андрей Губин - Молоко волчицы
Серега покачивался. Атаман душевно смотрел на одноногого кавалера — и сам на деревянной ноге. Надо помочь человеку, с каждым может случиться! И хоть торопились начальники к хлебосольной Прасковье Есауловой на обед, уважили и Серегу: посовещались и приписали ему пить спирт с серой и ландышевым корнем. Хотя сера — пища дьявола, но в сочетании с ландышем дьявол ее не выносит.
Реки начинаются из болотца, ручейка, невидно, потаенно. Не так начинается Подкумок. Сразу бешеным, десятиметровой окружности родником, пробившимся головой в темени белой свиты Эльбруса, бежит через станицы, пополняясь бесчисленными родниками-притоками. В тоннелях ив. Под нависшими ярами. Капризно меняет ложа на галечниковой долине. Где и воробью по колено, а где коню с головкой. Неширок, но бурен — держит в своих владениях пойму верстовой ширины. Весной затопляет луга и рощи, волокет пудовые каменья, тащит цветущие яблони и черешни корнями вверх, как ревнивый муж казачку за волосы. Было, не раз, сумасшедшая речка бросалась на станицу, переплеснувшись через мосты, сносила хаты, и тогда плыли в черных бурунах овцы, свиньи, утопленники, скамейки и сундуки. Летом смирно дрожит цветными камнями дна, поит огороды и сады, обмывает людей, скотину, белье. Зимой голубеет льдом, в котором на праздник Иордани вырубают прорубь в виде шестиугольного креста и христиане принимают-годовое крещение в ледяной воде.
Как и коня, казаки рано седлали острые волны. Дети купались от зари до зари, от снега до снега, хотя запрет входить в воду наступал в знойном августе, когда Илья Пророк, ведающий дождями и молниями, уже помочился в речку. Да тут и в жару такого с е л е з н я подхватишь — простудишься вода-то с гор, снеговая. Тут ставили подпуска и верши на усачей и форель, собирали птичьи яйца, землянику, резали ивняк на сапетки. Господа выезжали сюда на шашлыки, собирали в коллекции кварц, малахит, хрусталь, приносимые водой с заоблачных гор. Казаки брали крупный булыжник для мощения улиц и дворов, крупный золотого цвета песок и бело-голубую гальку для бетонных тротуаров растущего курортного городка.
Как свои пять пальцев, знает Глеб Есаулов каждый изгиб речки. И мало интересует его красота потока, бегущего по самоцветному дну. Но давно присмотрел зеленый полу* остров, подходящий для сада. На глиняном материке метровый пласт наносного чернозема — чернее сажи.
Юность казака проходит в балках и на вечеринках.
Молодость посвящается царю — служба.
Когда же придет зрелость и захочется от жены и детей посидеть у шинкарочки, тогда уже вырастет сад.
В старости, когда круги смыкаются и остается лишь отмаливать грехи да внучат нянчить, обычно сторожевали в садах — и семье ненавязно, и душе занятие мудрое.
Понятно, не об этом думал Глеб, когда под мышкой нес на речку оберемок прутиков — будущий сад. Он живет по примеру хороших хозяев, а у них сады есть.
Хотя срок работы Глеба у Трофима Пигунова не вышел — ладились до покрова, — Трофим нанял другого пастуха, а Глеба поставил мирошничать на мельнице и рассчитал: отдал быков половой масти, а сверх уговора новенькое чинаровое ярмо. Пигунову нравился бешеный на работу парень. Он бы хотел такого сына. У Трофима был сын, но давным-давно, мальчишкой, сбежал из дому и будто плавает по морям-окиянам.
Гордо шел по улице Глеб. Не торопился. Чтобы рассмотрели — хозяин идет. Шел не прямо домой, а медленно колесил по улицам — чтобы все видели. Кто рано встает, тому бог дает. Вот оно, богатство в четыре рога. Шагал, словно землю одалживал. Небрежно накинул на руку ременный налыгач. Быки шли спокойно. Божественная осанка, чистая солнечная шерсть, напоминавшая казаку волосы Марии.
Прасковья Харитоновна прошла по дворам, кланяясь, повестила: сын просит помочь посадить сад, зарезан валух, есть и самогонная арака. Охотники помочь нашлись. Трое пришли с быками — этим особо заплатили. Помогать увязались девки и казачата, падкие на пряники и конфеты. Мария радостно вызвалась помочь друженьке, которого метили ей мужем, мать по секрету сказала. Сад у них будет свой! И чувствовала на губах яблочный ветер июньских зорь.
Спалили огнем камыши. Выкорчевали корни бузины и плакучих ив. Запрягли четыре пары быков в железный плуг, взятый в аренду у Гарцевых, и перевернули землю. Работали весело, с песнями. Чуть станешь, а Прасковья Харитоновна тут как тут — с чаркой или сладкой закуской. Как все станичники, Глеб считал Александра Синенкина дурачком, но в этот раз пригласил хуторянина-садовода — указать, как правильно заложить сад.
Кончили. Смыли пот в кристальной воде. Зажгли костры. Расстелили большой парус, и вот он, дымящийся в казанке валух, а за ним шествует вино. Батюшка, отец Илья, покропил сад святой водой. И сели. И выпили. За хозяев, за сад, за буйный Терек, которому Подкумок доводится младшим братцем.
Мария с детьми соорудила шалаш. Украсили конек красными головками колючего татарника, наносили, как птицы в гнездо, яркой соломы. Залезли, рты до ушей — тетка Прасковья высыпала им подол конфет и сладкого вина кувшин дала.
Гаснут костры. Сытые, довольные станичники разошлись. Повезла на быках посуду и лопаты Прасковья Харитоновна. Стоит над рекой молодой хозяин. Спят горы. Шумит река. Густозвездное небо рядом. Близко, за курганом, упала звезда.
Тихо подошла сзади Мария:
— Ты не ругаешься, что мы с того края посадили смородины и крыжовника? — Счастливо улыбается.
Нет, не ругается. Конечно, это баловство — ягода, курага, но он понимает ее — для будущих детей посадила, и обнимает возлюбленную. Не только в барышах дело.
Но главное — шафран, тавлинка, шершавка, все зимние золотые сорта, лежащие до новых, когда цены растут. Господ прибывает в станицу все больше, требуется уйма хлеба, молока, мяса, фруктов. И зевать, как Оладик Колесников, не надо. О л а д и к о м Колесникова Ваську прозвали за то, что в детстве у него всегда был в руках оладик или блин. Были в станице и П и р о ж о к, и В а р е н и к, сами забывшие свои имена, данные им при крещении.
Шумит речка. Течет быстрая…
ЗМЕИНОЕ ЗОЛОТО
Наиболее обжитым местом была станичная площадь. Тут собирались сходки, творился суд, бывали конские и ситцевые ярмарки, игрища и ристалища. Против церкви стояло питейное заведение, рядом бондарня, кузня, казенные погреба с образом святой Прасковеи — покровительницы винного корня.
В ряду этих строений разбогатевший казак Аполлон Дрюков выстроил дом. Одолевала казака страсть к кованым дверям, узким окнам в решетках, к стенам чудовищной толщины. И выстроил дом Аполлон — ровно крепость от турков. Угрюмый, с острыми углами, с контрфорсами из гранитных кругляков строил Анисим Лунь. Покрыли дом медным листом, снабдили саморучного дела замками с секретами. Обнесся Аполлон высокой стеной — со Змеиной горы возили камень, верх стены унизали железками, заботливо посыпали битым бутылочным стеклом.
Болтали, будто в Персии спознался Аполлон с чертом, открывшим ему путь в кафедральную синагогу, и казак ограбил иудейского бога, привез домой кошель с монетами и бриллианты древних цариц. И, право, его дом был полная чаша. Закрома ломились от зерна, сала, сушки. Сундуки еле закрывались, набитые лионскими и шанхайскими тканями, штуками сукна из Китай-города. На коврах дорогое оружие. Сена, дров Аполлон запас до Страшного суда.
Как-то с обедни зашла к Аполлону мать, нищенствующая Дрючиха, что жила на краю станицы. После ее ухода Аполлон полез за икону проверить кошель с золотом — денег не было. Говорили, будто Аполлон пытал мать, но так и не вернул кошель. Жена его стала заговариваться, потрясенная потерей богатства, и ее отвезли в сумасшедший дом. Дочь Нюська без присмотра стала гулящей с детских лет, воловодилась и с пешими, и с конными, только ленивому отказывала. Аполлон закручинился, ушел в монастырь отмаливать грехи, принял схиму. Наследницей осталась Нюська.
В доме пошли пиры, сборища, плясования и блуд. Тут ели хлеб на корню. За бесценок продавали коней, мебель, ткани. Вскоре появились долги.
Тогда дом купило казачье правление. Нюська перешла жить к подружке, подвизавшейся на курсу возле господ офицеров. Кое-что переделав, дом освятили снова. И старики постановили: быть сему дому тюрьмой.
А бабка Дрючиха все побиралась на паперти, стояла с длинной рукой, ходила в рубище, печку не топила, с родней не зналась. Как-то огласила на сходке, что у нее деньжонки небольшие прикоплены и она отпишет их тому, кто докормит и доглядит ее. Охотников не находилось. С жилистой шеей, аспидно-черными глазами, словно вырезанная из темного дерева, она походила на бабу-ягу. Дед Иван Тристан говаривал, что в старину была она красавицей, офицерам глаза строила, и сам он, грешным делом, ухлестывал за ней на посиделках. Однажды нашли ее по первому снегу холодной. Лежала у порога, и, как на ведьме, сидел на ней желтый кочет — все ее хозяйство. Внучка Нюська отказалась хоронить бабку, и похоронили за счет казны. Хатенку Дрючихи подозревали как обиталище нечистой силы — Есаулова Прасковья Харитоновна видала, как в хате плясали русалки. Правление решило снести вертеп на камень, буде на него желающие.
