Евгений Долматовский - Зеленая брама
Командир убит — понятно это всем: рана видна, но не заметно кровотечения (если человек убит, кровь почти не проступает, видимо, сердце уже не подгоняет ее).
Четверо бойцов, торопясь, исступленно, молча, штыками колют землю: роют могилу. Вспоминаю: где-то в невозвратной мирной жизни, в московской юности, было у меня и у моих товарищей любимое стихотворение, а в нем такие строки:
И бедная почесть в ночи отдана;
Штыками могилу копали;
Нам тускло светила в тумане луна,
И факелы дымно сверкали.
Мы читали стихи наизусть, но не могли согласиться, что факелы сверкали. Может быть, мерцали?
Но сейчас они не сверкают, не мерцают. Никаких факелов. Стихи называются «На погребение английского генерала сира Джона Мура», написаны ирландским поэтом Чарльзом Вольфом о командующем, который погиб в сражении с войсками Наполеона при Корунье в Португалии.
Значит и раньше генералы гибли на поле брани. Имя генерала утвердилось в веках именно через стихи, а поэт забыт — это было единственное его сочинение...
Разве еще существуют стихи?
На полевых петлицах убитого четыре шпалы. Полковник? Полковой комиссар? На гимнастерке орден Красного Знамени. Не свинчивается, впаялся в ткань. Орден вырезают ножом, захватывая большой участок гимнастерки, вместе с левым карманом — наверное, там документы. Над убитым склоняется генерал, приникает лицом к его плечу. Генерал поднимается, я узнаю его — это командир дивизии, его фамилия Верзин. Я видел его при прорыве линии Маннергейма в прошлом году. Лицо мокрое, словно он умывался, но это неудержимые слезы.
Тело полковника поспешно присыпают землей. Из леса вышел лейтенант, подвел сюда красноармейцев с винтовками, наверное, хочет дать над могилой залп, как положено. Но Верзин, вытирая лицо рукавом, тихим голосом говорит: «Патронов мало, если стрельба залпом, то исключительно по врагу!»
На какие-то считанные минуты мы с Сергеем Владимировичем Верзиным оказываемся, что называется, с глазу на глаз, один на один.
— Прости, что я так расстроился, тяжко пережить гибель товарищей, а своей смерти не боюсь,— жестко говорит он, и я не могу не поверить генералу. В его дивизии — 173-й стрелковой — я успел побывать во время тяжелых июльских боев, видел не раз, как он четко и умело управляет боем, не мог не заметить, каким уважением подчиненных он окружен.
Комиссар дивизии Карталов сказал мне при первой встрече:
— Наш Сергей Владимирович — гордость Киевского Особого военного округа, самый строгий и душевный человек, какого я знавал!
Генералу Сергею Верзину остается жить лишь считанные дни и ночи, составляющие один сплошной бой. К 9 августа дивизия превратится в горстку израненных красноармейцев и командиров; он поведет их в штыковую атаку, а когда останется один, выстрелит себе в сердце.
Полковой комиссар Карталов, могучий человечище, в этой последней схватке будет скручен и связан врагом, но через несколько дней совершит дерзкий побег и вскоре объявится среди подпольщиков и партизан Винничины, чтобы сражаться, вновь сплачивать людей. Схваченный гестапо, он пойдет на казнь спокойно, палачи будут в страхе отворачиваться перед его ненавидящим и презирающим взглядом.
Пройдет много лет.
Весенним днем я окажусь в новом высотном и голубостенном микрорайоне на окраине Москвы, среди людей разных поколений, друг с другом, однако, чем-то схожих и очень знакомых мне,— глубоко в орбитах светлые, как говорят, стальные глаза.
Дети, внуки и правнуки генерала Сергея Верзина слушают мой рассказ о нем, о тяжком и героическом начале августа сорок первого.
Со стены смотрит на нас портрет нестареющего (только что перейден рубеж сорока) задумчивого человека со стальными глазами, в мундире со звездочками еще не на погонах, а в петлицах.
Два ордена и медаль «XX лет РККА» у него на груди, а третий орден — Отечественной войны I степени — посмертный, врученный семье, привинчен к углу фотопортрета...
...Это будет не скоро, это будет потом, но в том же мире и на той же планете.
А пока в дубраве и по всей округе идут — лишь с минутными передышками — тяжкие бои. Обе стороны несут большие потери.
Вот строка из сохранившейся сводки штаба тыла Южного фронта № 035: «Артвыстрелов 5—10 на орудие. Обеспеченность горючим близка к нулю. Для танков и самолетов горючего нет...»
3 августа
В широко известном теперь дневнике бывшего начальника генштаба сухопутных войск Германии генерала Гальдера сказано, что в этот день передовые отряды 17-й немецкой армии и 1-й танковой группы «соединились севернее Первомайска, захлопнув в кольцо 6, 12 и 18-ю армии». Это обычное бахвальство — 18-я армия вырвалась из окружения.
Противник меняет тактику. Горные егеря опасаются фронтальных атак. Горят танки Клейста, подожженные последними бутылками с горючей смесью. Вражеская авиация предпринимает ожесточенные бомбежки и штурмовку окруженных. Самолеты идут волнами. Наша зенитная артиллерия бессильна против них — снаряды кончились.
Войска втягиваются в дубравы. Здесь мечутся наши кони и мулы немецких альпийских дивизий, обезумевшие от бомбежки.
Один из участников сражения «с той стороны» в опубликованных в Федеративной Республике Германии мемуарах вспоминает, несомненно, именно этот бой:
«Русским удалось пробиться в лесочек, где стояли сотни лошадей и мулов. Ответный удар надо было нанести так, чтобы не пострадали животные».
Бесстыдно ханжеская запись!
Гуманность по отношению к лошадям и мулам особо отвратительна на фоне чудовищной жестокости, свидетелями которой мы оказывались на каждом шагу в те дни на поле боя, потерявшем свои четкие очертания, с перемещающимися и быстро изменяющимися позициями сторон.
Горные егери расстреливали раненых красноармейцев, добивали тех, кто не мог подняться. Мы наталкивались и на зверски изуродованные трупы своих товарищей. В наших рядах оказалось немало военнослужащих (врачей, телеграфисток и телефонисток), а также вольнонаемных молодых женщин. Среди них мало кто был вооружен. Как издевались над ними, как палачествовали современные псы-рыцари!
Позже, допрашивая немецких пленных, мы узнали, что У них спущено в войска следующее распоряжение главного командования: обращаться с женщинами в военной форме как с солдатами регулярной армии, а с вооруженными Женщинами в гражданском — как с партизанами.
На оговорку о женщинах вооруженных опьяненные кровью пришельцы внимания не обращали. Любая служила им мишенью.
Исполнение директивы становилось садистским наслаждением, зато теперь благообразные старички бюргеры вспоминают, как жалели лошадей...
Воспоминание одного из седых ныне жителей Подвысокого, записанное мной в 1980 году: «Когда битва отгремела, мы, мальчишки, отправились в браму. Конечно, на поиски оружия. В лесу всегда бывало прохладно, густая зелень создавала даже сумрак. А в тот раз нас удивила жара. Мы не узнали свою браму — в ней отсутствовала тень! Деревья больше чем наполовину лишились листвы. Лес стоял, как обмолоченный...»
Что это? Разве война убивает и тень?
Едва стихала бомбежка, возобновлялись наши контратаки. Каменечье и другие окрестные деревни переходили из рук в руки. Отдельным контратакующим отрядам удалось прорваться, форсировать Синюху по разбомбленным переправам, уйти от егерей, обложивших нас со всех сторон.
Смотрю сегодня на мирную-премирную карту Черкасской и Кировоградской областей и убеждаюсь, что не сумею нанести на нее точные данные и границы кольца окружения. Обстановка менялась с такой быстротой, что и тогда невозможно было показать ее на карте.
Вероятно, картину можно сложить лишь из мозаики эпизодов, писем, воспоминаний товарищей, розыска красных следопытов, обрывков документов...
4 августа
Запомнилось многим... Я написал два этих слова и вдруг почувствовал какую-то их неправильность. Тот год и годы боев потом, а теперь уже и беспощадное время отобрали у меня право говорить, что многим запомнилось.
Нас осталось так мало!
И все же воспоминание, которое я не могу не привести, повторяется в нескольких письмах.
На пшеничном поле между западной окраиной Подвысокого и Копенковатым стоят без горючего последние танки 15-й дивизии. Это Т-26, их восемь, у них действуют только пулеметы. Их обгорелые остовы противник потом гордо зачислит в свои трофеи.
И вдруг из дубравы, подходящей вплотную к ниве, вырывается «тридцатьчетверка». Поначалу даже трудно понять, что это танк: броня, башня — все облеплено бойцами в нижнем белье. Раненые — все до одного, видимо, покинувшие лазарет, чтобы сражаться. Многие без касок — не напялишь ее на забинтованную голову!
Только что горные егеря, расстегнув мундиры и засучив рукава, заняли Копенковатое. Но беспечность будет стоить им дорого.
