Барбара Такман - Европа перед катастрофой. 1890-1914
В тот вечер состоялся массовый митинг в «Королевском цирке» Брюсселя, куда пришли рабочие со всех районов города и предместий. Когда вожди трудящихся собрались на сцене, Жорес стоял, обняв за плечи Гаазе в знак неприятия вражды между Германией и Францией. Когда он говорил, его звучный голос заполнил и, казалось, сотрясал весь зал, а «его тело вибрировало от нахлынувших эмоций и мучительного желания предотвратить надвигавшийся кровавый конфликт». Когда он закончил, толпа, словно гонимая волнами энтузиазма, хлынула на улицы, устроив стихийную манифестацию. У многих были белые карточки с надписью Guerre à la guerre [153], демонстранты выкрикивали лозунги и пели «Интернационал».
На следующий день делегаты разъезжались. Жорес, прощаясь с Вандервельде, заверил его: «Это будет как с Агадиром, туда-сюда, но все должно разрешиться. Идемте, у меня несколько часов до поезда. Давайте сходим в музей и посмотрим фламандских примитивистов». Однако Вандервельде уезжал в Лондон, у него не оставалось времени, он не мог пойти в музей и видел Жореса в последний раз. В поезде на пути в Париж уставший Жорес сразу же заснул. Его спутника Жана Лонге, смотревшего на «застывшее прекрасное лицо» спящего Жореса, вдруг охватило тревожное чувство, что он мертв: «Я похолодел от ужаса»95. По прибытии тем не менее Жорес проснулся и отправился в палату депутатов, а затем в редакцию «Юманите» написать колонку для утреннего выпуска.
Анжелика Балабанова и еще несколько делегатов, уехавших из Брюсселя другим поездом, наутро завтракали на железнодорожной станции в Базеле, когда на вокзал прибежали двое запыхавшихся товарищей из германского центрального комитета. «Уже нет никаких сомнений – вот-вот начнется война, – сказал один из делегатов, выходивший поговорить с немцами на вокзале. – Они ищут место, где можно сохранить деньги партии». В Берлине в тот день канцлер Бетман-Гольвег 96 заверил прусское государственное министерство в том, что нет никаких оснований «опасаться каких-либо действий со стороны социал-демократической партии» и не замечено «каких-либо разговоров о всеобщей забастовке или саботаже».
В Париже 31 июля, когда Германия предъявила ультиматум России и объявила Kriegsgefahr или предварительную мобилизацию, общественность поняла, что Франция на пороге войны. Правительство непрестанно заседало, германский посол с грозным видом нанес визит в министерство иностранных дел, жизнь в стране словно замерла. Жорес во главе депутации социалистов посетил офис премьера, своего бывшего товарища Вивиани, и вернулся в палату депутатов организовывать и сплачивать партийную фракцию. В девять вечера он ушел из редакции «Юманите», охваченный тревожными ожиданиями, чтобы отужинать с группой коллег в кафе «Круассан» на углу улицы Монмартр. Он сидел спиной к открытому окну, когда на улице появился молодой человек, следовавший за ним по пятам со вчерашнего вечера. Преисполненный, как потом утверждалось, чувствами патриотизма, он наставил пистолет на «пацифиста» и «предателя» и произвел два выстрела. Жорес резко осел на одну сторону и повалился вперед на стол. Через пять минут он был мертв 97.
Весть о покушении разлетелась по Парижу, как пламя огня. Возле ресторана собрались такие толпы, что полиция четверть часа расчищала дорогу для кареты «Скорой помощи». Когда тело убрали, наступила гробовая тишина. Когда «Скорая помощь» с лязгом уехала в сопровождении полицейских на велосипедах, внезапно поднялся невероятный гам и раздались крики, словно стремившиеся опровергнуть факт смерти Жореса: Jaurès! Jaurès! Vive Jaurès! Гибель человека, давно ставшего для многих близким другом и наставником, ошеломляла, приводила в отчаяние, люди немели от горя, многие не скрывали слез и на улице. «Мое сердце разрывается от боли», – сказал Анатоль Франс, узнав о покушении. Кабинет, информированный во время позднего ночного заседания о смерти Жореса, испытал одновременно и шок, и некий страх. Перед некоторыми членами правительства возникло видение мятежей рабочего класса и гражданской смуты накануне войны. Премьер издал обращение, призывавшее к единству и спокойствию. Войска были приведены в состояние боевой готовности, но наутро ничего трагического не случилось, сохранялась лишь общая гнетущая атмосфера предчувствия беды. В Кармо шахтеры приостановили все работы. «Они срубили могучий дуб», – сказал один из углекопов. В Лейпциге испанский студент-социалист 98, учившийся в местном университете, лишившись рассудка, бродил по улицам и повторял: «Все приобретает цвет крови».
Вести о смерти Жореса газеты опубликовали в субботу 1 августа. В этот день Германия и Франция провели мобилизацию. К вечеру отряды резервистов со свертками и букетами цветов уже маршировали к железнодорожным вокзалам под восторженные возгласы и приветствия горожан разных сословий. В каждой стране людей охватили в равной мере пылкие чувства энтузиазма и патриотического возбуждения. В Германии 3 августа депутаты-социалисты собрались, чтобы решить проблему голосования о военных кредитах. Еще недавно «Форвёртс» с презрением писала о притворстве оборонительной войны. Теперь правительство заявляло о российской угрозе и французской агрессии. Ревизионист Бернштейн утверждал, что правительство собирается построить «золотой мост» для социалистов 99, и в подтверждение этого обещания указывал на официальные соболезнования, которые направило министерство иностранных дел в связи с тяжелой утратой – смертью Жореса. Из 111 социалистов-депутатов только четырнадцать, включая Гаазе, Розу Люксембург, Карла Либкнехта и Франца Меринга, оставались в оппозиции, но и они должны были подчиняться воле большинства. На следующий день социал-демократы вместе с остальными членами рейхстага единодушно проголосовали за военные кредиты.
Кайзер провозгласил: «Отныне я не знаю никаких партий, я знаю только немцев». Во Франции господин Дешанель, президент палаты депутатов, произнося хвалебную речь в адрес Жореса, сказал: «Я не вижу здесь больше противников, я вижу только французов». Ни в одном из этих двух парламентов социалисты даже не пытались оспорить патриотические сентенции. Леон Жуо, глава Всеобщей конфедерации профсоюзов, торжественно пообещал: «От имени синдикалистских организаций, от имени всех рабочих, вступивших в полки, и от имени тех, кто, как и я, вступит в них завтра, я заявляю, что мы охотно пойдем на поля сражений и дадим отпор агрессору»100. Не прошло и месяца, как Вандервельде вошел в коалиционное правительство военного времени в Бельгии, а Гед стал членом правительства «священного союза» во Франции. Гед – министр! Какие чудеса иногда патриотизм творит с человеком.
В Англии, где угроза национальной безопасности ощущалась в меньшей степени, чем на континенте, Кейр Харди, Рамсей Макдональд и несколько либералов высказались против решений, которые призывали бы сражаться. В целом же по стране не отмечалось ни диссидентства, ни забастовок, ни протестов, ни проявления каких-либо сомнений и колебаний в отношении того, чтобы взять в руки винтовку и пойти убивать собрата-рабочего другой страны. Когда прозвучал призыв, в рабочем, у которого, по Марксу, нет отечества, пробудилось чувство принадлежности к стране, а не к классу. Он почувствовал себя членом одной национальной семьи, как и все другие. Его антагонизм, который должен был свергать капитализм, избрал более подходящую мишень – чужеземца. Рабочий класс шел на войну с желанием, охотно, как и средний класс, как и высший класс, как особь рода человеческого.
Жореса похоронили 4 августа, в день, когда война приобрела всеобщий характер. Колокол, о котором он вспомнил в Базеле, звонил и по нему, и по всему человечеству: «Взываю к живым, оплакиваю мертвых».
Послесловие
Последующие четыре года, как писал Грэхем Уоллес, были «временем самых титанических и героических усилий, когда-либо предпринимавшихся родом человеческим»1. Когда это время осталось позади, иллюзии и энтузиазм, нередко овладевавший человеком до 1914 года, поглотило море людского горя и отчаяния. Человечество получило тяжелый урок, с болью осознав ограниченность своих возможностей.
«Башня гордыни», возведенная в эпоху великой европейской цивилизации, была грандиозным сооружением, наполненным страстями, богатствами и красотами, среди которых было немало и темных подвалов. У ее обитателей в сравнении с более поздними временами было больше уверенности в себе и собственных силах, больше надежд, в их жизни было больше блеска, экстравагантности и элегантности; они жили беззаботнее, веселее, получали больше удовольствия от общения и разговоров друг с другом; они острее чувствовали несправедливость и лицемерие, несчастье и нужду; они были более эмоциональными, иногда притворно эмоциональными, менее терпимо относились к посредственности, с большим достоинством работали, больше радовались общению с природой; они жили с большим вкусом и интересом. Старый Свет многое растерял с того времени, хотя что-то и приобрел. Оглядываясь назад из 1915 года, Эмиль Верхарн, бельгийский поэт-социалист 2, посвятил свои страницы: «От всего сердца человеку, которым я был когда-то».
