Эрик Хобсбаум - Эхо «Марсельезы». Взгляд на Великую французскую революцию через двести лет
Однако после 1870 года становилось все более очевидным, что стабильный буржуазный режим воплотился в демократической парламентской республике, хотя республиканское правление время от времени встречало сопротивление. В первую очередь угроза исходила со стороны правых или, как в случае с буланжистами, со стороны последователей новой разновидности бонапартизма. Это способствовало объединению усилий либералов и якобинцев в деле защиты республики и более последовательному проведению политической линии, начало которой, как засвидетельствовал покойный Сэнфорд Элуит, в 1860-х годах положили оппозиционеры 67 из числа умеренных [108]. Но давайте посмотрим на оборотную сторону медали. Тот факт, что либеральная буржуазия была отныне готова действовать в условиях демократической республики, чего она до сих пор пыталась избежать, показывает, что она более не видела угрозы якобинства. Все разновидности «ультра» могут найти свое место в рамках установившейся системы, а не желающих пойти на это можно изолировать. Для тех, кого вдохновляли идеи 1792—1794 годов, деяния Дантона или Робеспьера уже не представляли непосредственного практического интереса, хотя, конечно же, как мы уже видели, то, что умеренные радикалы отождествляли радикальную революцию с народной, принесло ее лозунгам, символам и риторике огромную популярность. Ведь недаром самый драматический эпизод из истории участия широких народных масс в революции — взятие Бастилии — был выбран в 1880 году как день национального праздника Французской Республики.
Так обстояло дело в колыбели революции. А что происходило в других странах? Там либо вопрос о революции вообще не стоял на повестке дня, либо революции происходили совсем по-другому. Ибо даже там, где политический процесс развивался в форме восстаний, мятежей или захвата власти с помощью военной силы, как, скажем, на Пиренейском полуострове, не так-то легко было отыскать параллели с Францией 1789—1799 годов. Достаточно вспомнить Джузеппе Гарибальди, который, подобно многим другим в XIX веке, принимал участие в многочисленных мятежах, революциях, вооруженных восстаниях и освободительных войнах и который, кстати, вступил на путь политической борьбы под, влиянием идей французской революции, преломленных через призму учения Сен-Симона, и сохранил им верность [109]. Конечно, все, кроме закоренелых реакционеров, поддерживали провозглашение «Декларации прав человека и гражданина» и восхищались страной, которая столь четко их сформулировала. Небезынтересно напомнить, что, прослышав о франко-прусской войне 1870—1871 годов, военный каудильо далекой Боливии Мелгарейо, забыв о географических расстояниях, не имея фактической информации и руководствуясь лишь политическими симпатиями, предполагал 68 бросить свою кавалерию на помощь Франции, родине свободы. Но восхищение или даже душевный подъем — это одно, а политические модели — совсем другое.
И тем не менее по причинам, уже изложенным выше, французская революция вновь стала моделью или образцом для подражания в России. С одной стороны, параллели вроде бы напрашиваются сами собой: кризис старого режима — абсолютной монархии, необходимость создания буржуазно-либеральных институтов, которые в условиях царизма могли быть созданы лишь путем революции, наличие более радикальных революционных сил, стремящихся пойти дальше либерального конституционализма. С другой стороны, революционные группы и организации — напомню, что в условиях царизма даже умеренные реформаторы в силу необходимости становились революционерами, поскольку легально смена режима могла произойти только по воле монарха, — тщательно изучили историю Великой французской революции. Ведь революция в России повсеместно считалась неизбежной и необходимой. Сам Маркс начиная примерно с 1870 года делал ставку на переворот в России.
И российская интеллигенция, бόльшая часть которой — опять же в силу необходимости — в условиях царизма была революционно настроенной, тоже хорошо была знакома с историей французской революции. Вернувшись из Москвы в 1920 году, Марсель Кашен, имя которого стало впоследствии для французских коммунистов легендарным, воскликнул, обращаясь к делегатам конгресса социалистической партии в Туре:
«Они знают о французской революции больше, чем мы» [110].
И это не удивительно.
Русские ученые внесли значительный вклад в ее изучение. К примеру, русские либералы И. В. Лучицкий (1845—1918) и бывший народник Н. И. Кареев (1850— 1931) первыми осветили положение крестьянства и земельный вопрос во Франции конца XVIII столетия, что признают и сами французы. А анархист Петр Кропоткин создал двухтомную историю Великой французской революции, которая долгое время оставалась самым серьезным трудом на эту тему, написанным с левых позиций. Она была издана на 69 английском и французском языках в 1909 году и лишь в 1914 году появилась на русском.
Не удивительно поэтому, что русские революционеры непроизвольно искали параллели между событиями в современной им России и Франции 1789—1799 годов. До конца жизни это делал, например, Плеханов, «отец русского марксизма» [111].
Хотя в ходе русской революции 1905 года такие параллели приходили на ум ее участникам из числа интеллигенции, на самом деле между двумя революциями было мало общего, и в первую очередь, видимо, потому, что царизм, выбитый на первых порах из колеи, тем не менее владел ситуацией вплоть до момента подавления революции [112]. В 1905 году Ленин, называя меньшевиков «жирондистами», критиковал их за нежелание даже допустить возможность установления якобинской диктатуры в России, но обсуждение этой проблемы было в то время чисто академическим занятием [113]. Во всяком случае, Ленин прямо ссылался на то, что происходило в Конвенте в 1793 году. После поражения революции 1905—1907 годов много говорилось об отношении рабочего класса к буржуазной революции, причем с постоянными ссылками на якобинство и его природу, хотя дальше сравнений самого общего характера с периодом 1789—1799 годов дело не шло.
А вот в 1917 году и позднее аналогии с революционной Францией проводились постоянно. Доходило даже до того, что ряд деятелей русской революции отождествлялись с французскими революционерами прошлого. Так, в 1919 году У. Г. Чемберлен, который позднее написал один из лучших трудов по истории русской революции, называл Ленина Робеспьером, «но с более блестящим умом и мыслящим более широкими категориями», однако Чарльз Уиллис Томпсон двумя годами позднее счел такое сравнение неправомерным. По мнению Чемберлена, Троцкий был новым Сен-Жюстом, а вот Томпсон сравнивал его с Карно, организатором революционных армий; кое-кто даже сравнивал Троцкого с Маратом [114]. Привожу эти примеры лишь для того, чтобы показать, сколь тесной представлялась современникам связь между двумя революциями.
Посмотрим, как русские революционеры, знатоки истории, сравнивали собственную революцию с французской. 70 Н. Н. Суханов, оставивший известные записки о событиях 1917 года, являет собой яркий пример человека, «взращенного на истории французской и английской революций». Он считал, что «двоевластие» Советов и Временного правительства закончится приходом к власти Наполеона или Кромвеля — вот только кто из революционных политиков выступит в этой роли? — или, возможно, Робеспьера (хотя кандидата на эту роль вроде бы не было видно) [115]. О том же размышлял в это время и Троцкий, ибо его «История русской революции» пестрит сравнениями подобного рода. На примере конституционных демократов (основной либеральной партии), стремившихся сохранить конституционную монархию, он показывает, сколь сильно отличается год 1917 от 1789-го: во Франции королевская власть была еще сильна, в России же царизм уже лишился поддержки народа. Наличие «двоевластия» опять же приводит на ум параллели с английской и французской революциями. В июле 1917 года большевикам пришлось встать во главе народных демонстраций, проведение которых они считали несвоевременным. Разгон этих демонстраций привел к временному поражению их партии, Ленин был вынужден бежать из Петрограда. Троцкий тут же напомнил об аналогичных демонстрациях на Марсовом поле в июле 1791 года, в которых по настоянию Лафайета приняли участие и республиканцы. Троцкий также сравнивал вторую, более радикальную революцию 10 августа 1792 г. с Октябрьской, отметив, что и та и другая не были чем-то неожиданным, но в то же время практически не встретили сопротивления [116].
Интереснее, вероятно, проследить, как различные люди использовали события Великой французской революции для оценки, а затем (и все чаще) для критики событий в России. Еще раз напомним, что французская революция была взята за исторический прототип. Она состояла из шести стадий: первая — начало революции, когда монархия весной — летом 1789 года выпустила инициативу из своих рук; период Учредительного собрания, закончившийся принятием либеральной конституции 1791 года, распад новой системы в 1791 —1792 годах вследствие напряженной внутренней и внешней обстановки, что привело ко второй стадии революции 71 10 августа 1792 г. и установлению республики; третья — процесс радикализации 1792—1793 годов, в ходе которого правые и левые революционеры — жирондисты и монтаньяры — вели между собой борьбу в новом Национальном конвенте, а сам режим сражался против мятежей внутри страны и иностранной интервенции. Это привело к перевороту в июне 1793 года, в результате которого к власти пришли левые силы и началась четвертая стадия — якобинская республика, наиболее радикальный период революции, связанный, между прочим (недаром он получил соответствующее название в народе), с террором и «чисткой» внутри правящей группы, а также небывалой и успешно проведенной тотальной военной мобилизацией народа. Когда благодаря этим усилиям Франция была спасена, произошли события 9 Термидора. Мы вполне можем рассматривать время с июля 1794 года до переворота Наполеона как единое целое — пятую стадию, как попытку установить вновь более устойчивый и умеренный революционный режим. Попытка эта провалилась, и 18 Брюмера 1799 года при помощи армии к власти пришел авторитарный режим Бонапарта. Последующий период можно, конечно, подразделить на время правления Наполеона до 1804 года, когда он считался главой республики, и период Империи, но для нас это не имеет особого значения. Как мы уже убедились, либералы времен Реставрации относили весь период правления Наполеона к эпохе революции. По Минье, эпоха эта завершилась в 1814 году.
