Дмитрий Балашов - Марфа-посадница
Тут Зосима понял и то, почему далекая Кирилловская обитель так ревновала о памяти блаженного Савватия. Кириллов Белозерский монастырь верно служит великим князьям Московским. Его настоятель в свое время разрешил ослепленного Василия Васильевича от клятвы, данной им Ивану Можайскому и Юрьевичам, и тем помог отцу нынешнего Московского князя вновь овладеть великокняжеским столом.
Огромность открывшегося подавила и почти раздавила Зосиму. Он уже не знал, принять ли дар из рук Борецкой и Пимена и оказаться врагом великого князя? Не принять и… отступиться всего, что добывалось целою жизнью трудов и лишений?
Ответ в конце концов подсказал Зосиме сам клопский настоятель, красноречивый пастырь с лицом и повадками купца. Уже после, когда соловецкий угодник спешил опять по дороге назад, в Новгород, и обдумывал все услышанное, вспоминая житие блаженного Михаила, который одновременно советовал Евфимию ехать на поставление в Смоленск и предрекал гибель принятому Новгородом на стол Дмитрию Шемяке, Зосима понял, что отказываться от дара (буде он состоится) нелепо, но, вослед Михаилу Клопскому, необходимо чем-то и сразу дать понять Москве, что он и его обитель будут всегда верны Московской митрополии и покорны воле великого Московского князя. Но чем?
С такими мыслями, с глазами, обведенными голубой тенью, поминутно одолевая почти отказывающую ему плоть, Зосима, проведший в пешем странствии две бессонные ночи, на заре следующего дня входил в просыпающийся, словно медовый улей, Новгород.
Одеревеневшие, уже потерявшие ощущение боли от постоянных ударов о корни дерев, камни и колдобины, ноги несли его полегчавшее, словно колеблемое ветром тело по тесовой мостовой. Посох, доселе тонувший в дорожной пыли, тяжело и ровно ударял в твердое. И Зосиме порою начинало казаться, что все бывшее - лишь видение от бессонницы и трудной дороги. Не может быть, чтобы Великий город перешел в латынскую ересь, не может быть!
На торговую сторону Зосиму перевезла попутная лодья. С угодника, уважая сан, не спросили и платы за перевоз. После короткого отдыха в лодке встать на избитые стопы и вновь идти было особенно мучительно. Добравшись, наконец, до монастыря, Зосима узнал, что его искали и наутро зовут к архиепископу. Свершилось! Много за полночь, одолевая себя, Зосима простоял на молитве и лишь под утро забылся коротким сном.
Ворота тонут в грузном нутре башни. Башня вознесена над кручею, и твердая каменистая дорога уводит ввысь натруженные стопы. Усталость дарит человеку, страстному и самолюбивому, смирявшему себя в пустынной тиши лесов и вод, а ныне обегавшему огромный город, с тьмою тем скопления людского, человеку растерянному и взмятенному, жаждущему и завистливому, - этому человеку усталость дарит спокойствие, и спокойствие ему сейчас дороже всего.
Башня вздымается над обрывом, уходя в голубое, во влажных комьях белых облаков небо, и, кажется, летит навстречу вместе с облаками, выплывающими из-за нее прерывистой чередой. А на башне и выше ее летит по небу церковь надвратная. Не с ее ли серебряных куполов срываются влажные облачные шапки?
Над гулкими сводами они прошли в Детинец, и горный собор Бориса и Глеба первым принял их робеющие взоры и, приняв, передал стенам и куполам древней Софии, сердцу Великого города. Горстью песка и маленькой кучкой камней стали здесь далекие северные острова!
Зазвонили часы на часозвоне, выстроенной великим Евфимием. Путники задрали головы, разглядывая хитрую диковину: круг, на коем узорные кованые спицы указывали время, часы и минуты. Исход времени отмечался звоном колоколов, и вся башня гудела от их согласного движения.
По владычному двору, среди больших и малых каменных палат, соединенных крытыми переходами, украшенных где каменными, а где резными древяными крыльцами, с крутыми кровлями в чешуе и черепице, с хороводом труб и дымников, тоже затейливо изузоренных, по всему обширному двору, мощенному где тесовыми плахами, а где и плитами камня или старинной плинфы, сновали взад-вперед монахи и послушники, служки, слуги, миряне, что служили во дворе владыки, а также и пришлые по делам граждане от простых до вятших, в боярском дорогом одеянии. У дверей чашницы стояли, охраняя ее, воины владычной сторожи. Здоровые краснорожие ратники выглядывали из дверей молодечной, и от их присутствия двор владыки духовного являл подобие княжого двора.
Каменные палаты архиепископа тянулись бесконечною чередой. Тридцать дверей насчитывали в воздвигнутой Евфимием владычной хоромине! Им пришлось изрядно подождать, пока прислужники архиепископа передавали их один другому. У спутников угодника глаза разбегались от великолепия архиепископского дома. Наконец Зосиму особо пригласили пройти и провели еще через целый ряд покоев, но не к архиепископу, как надеялся он, а, как шепнул Зосиме по дороге сопровождавший служка, к самому всесильному ключнику владычному - Пимену. При этом известии Зосима испытал одновременно сожаление, что не узрит архиепископа Иону, коему, много лет назад, он представлялся сам, ревнуя об устроении обители, и вместе с тем страх, ибо после посещения Клопского монастыря боялся не только разговора, но и встречи с Пименом. Он призвал мысленно имя божие и напряг всю свою волю, прежде чем переступить порог властительного покоя.
Служка скрылся. Зосима поднял глаза и невольно вздрогнул, ощутив жгучий взор Пимена. Они благословили друг друга. В краткой речи, объясняя великую несправедливость того, что монастырь лишен права владеть землею, на которой он расположен, Зосима, наученный опытом, старался, елико возможно, ни единым словом не оскорбить заглазно боярыню Марфу Борецкую. Пимен пристально глядел в лицо соловецкому угоднику, почти не слушая. О существе дела он уже знал от архимандрита Феодосия и других. В нем росло сдавленное глухое раздражение: просители, просители, просители! Порою кажется, что все они, как и он, не будучи уверены до конца, утвердится ли Пимен на владычном столе, торопятся урвать свое в эти краткие месяцы затяжной предсмертной болезни Иониной. Вот и сей такожде! А дела не ждут, и надо вести их твердой рукою, так, словно бы посох владыки уже в деснице твоей!
Зосима меж тем, изредка подымая глаза, видел резкие черты Пимена, темным огнем горящие глаза и все более утверждался в мысли, что тот не остановится принять постановление у литовского митрополита. Он осторожно упомянул, что в Новогороде, по слухам, свила гнездо латынская ересь и он сам свидетель тому, что хулящие на монастыри открыто проповедуют по стогнам града. Пимен поморщился, сухо возразив. Странно, оба они плохо помнили существо разговора, так как каждый, говоря одно, единовременно думал о другом.
«Может ли он помочь? - гадал Пимен, разглядывая Зосиму. - Навредить - сможет. Довольно московских юродивых на нашу голову! Ежели все эти бедные монастыри станут просить земель у великого князя… Проще всего, конечно, отослать старца назад, на его остров, пусть ждет лучших времен. Но за него хлопочет архимандрит Феодосий, а от Феодосия зависит отношение не только малых, но и больших монастырей. Пропустить к Ионе? В конце концов такой ли это ущерб для Борецкой, тем паче, что острова как-никак принадлежат не ей, а городу…»
- Владыка тяжко болен, - отрывисто произнес Пимен, вставая. - Пожди, брат, а я узнаю, возможет ли он ныне принять тебя!
Пимен вышел, все еще не решив окончательно, что ему делать с Зосимой.
Иона умирал в строгой пышности архиепископского дворца, Евфимиевых бесконечных палат, по которым сейчас, в тревоге, скорби, корысти и вожделении сновали келари, ключари, младшие стольники и чашники, монахи и иеромонахи, иереи и протоиереи, владычные посельские, хлебники, слуги и служки всех мастей и чинов, то перекоряясь, то завидуя, и молча лелея возможные перемещения, когда новый (на Пимена уже многие посматривали с почтительным подобострастием: сами Борецкие, Есиповы, Онаньин за него - шутка ли!), когда новый архиепископ возьмет бразды великого дома святой Софии Новгородской и властно переместит по-своему вековой распорядок архиепископского двора. Страсть, ненависть, шепоты надежд и страхов ползли, как горький дым пожара, накаляя воздух под низкими сводами палат до того, что становилось трудно дышать.
Смутное это брожение, как глухая мышиная возня по ночам, едва долетало до того, заветного, покоя, перед которым смолкали, куда входили на цыпочках, и то лишь избранные, званные им самим, и почти не мешало Ионе, вздремывая порою от телесной набегающей слабости и вновь переходя в бдение, думать, перебирая прожитые годы, весить их пред Господом и совестью своею и проверять, так ли прожил, то ли и все ли, что мог, сделал, с чистою ли душою может встретить он свой последний, уже недалекий час, переступить порог просветленного того мира, куда ушли, в свой черед, прежние архиепископы Великого Новгорода.
