Дмитрий Балашов - Марфа-посадница
Вот они стоят, как в дыму колеблемом, под сводами храма, в ризах и в белых клобуках, сподобившиеся святости. Светлые слезы сочатся из-под опущенных ресниц Ионы, он слышит неземное пение иерархов, коему вторят своды храма. Пение ширится, и разгорается свет. И вот они проходят, плывут ли мимо него, и каждый тихо благословляет Иону. И мнится, он узнает их всех, - и Илию, и Онтония, и Василия Калику, что склоняет к нему доброе сияющее лицо. У него доброе лицо! Иона знает, узнает и вопрошает их, не размыкая уст, они же ответствуют ему не людскою, но ангельскою речью…
Свет меркнет. В покое отворяются двери. Умирающий с трудом подымает веки. Снова Пимен, снова заботы бренного мира сего!
Пимен вопрошает, и сразу трудно уразуметь, о чем, ибо в ушах еще звучит нездешний хор опочивших владык.
- Принять?..
Слабеющая память вдруг вызвала ярко образ молодого, - тогда молодого! - монаха, светловолосого, с ясными серыми глазами, и его запомнившийся рассказ о новой пустыни на далеком Студеном море. Медленно раздвигая сухие морщины щек, он улыбнулся:
- Впусти! - и, не расслышавшему Пимену в ухо, яснее и четче, с тенью нетерпения, тотчас угаданной и смирившей того: - Впусти же! Помоги, поправь!
Поднятый на подушках, Иона вдруг как бы ожил, пугающей Пимена силой духа победив и на этот раз телесную немощь.
Пимен ввел старца. Да, те же серые светлые глаза, но какое истончившееся жаждущее лицо! Или он уже и тогда не был столь молод, как казалось?
Старец стал жаловаться на беды, оступившие обитель, что-то говорил Ионе о настоятелях, не выдержавших пустынножительства. В хороводе лиц, отлетающем вместе с жизнью, эти неудачные игумены проходили смутною вереницей.
- Что Савватий? - спросил он, словно про живого, испугав Зосиму. И спокойно выслушал о том, как почитают могилу святого, кивая согласно. Хотелось связать зримый им лик с тем, далеким, запомнившимся в мечте, и скорбный рассказ о бедах с тем, прежним, полным красоты и духовного восторга повествованием о чудесах Севера.
- Зори полуночные играют? - вопросил он без связи с тем, что говорил старец. (Ночные зори многоцветные, полыхающие, божья красота несказанная, колико важнее она всех сует мирских!) Его уже утомила беседа.
Требовалось, как понял он, подарить северной обители острова, вернее - похлопотать об этом в Совете господ. Он поманил пальцем Пимена:
- Сделай!
Пимен послушно склонил голову. Владыка задремал. Все уже было сказано, и, угадав слабое отпускающее движение руки, Пимен, вытесняя Зосиму, на цыпочках, пятясь, удалился, осторожно прикрыв за собою тяжелую дверь покоя, где последний великий владыка новгородский еще боролся со смертью, вверяя себя Богу, и, как с живыми, говорил с отошедшими к праотцам владыками прежних времен.
Глава 6
- Я своей жизнью довольна. С мужем прожила век в согласии. Муж был в городе не из последних - из первых! Детьми, слава Богу, не обижена: что Федя, что Митрий, нрава не робкого и собой хороши. И дочери под стать. От людей мне завсегда почет. А что колгота у нас опеть в Новом Городи, дак без того и жить скучливо станет!
Подруги стояли у стекольчатого окна вышней горницы, обведенного по краю свинцового переплета цветной мозаикой сине-голубых мелких узорчатых стекол. Широкая, осанистая Борецкая и все еще стройная, несмотря на годы, Онфимья Горошкова - выцвели брови, покраснели и как спеклись, покрылись морщинками щеки, но в строгом овале лица с прямым, греческого письма носом еще угадывались следы былой иконописной красоты.
Онфимья зашла по делу: общий обоз отправляли в Обонежье. У той и другой вдовы села были смежные по Водле, дак уряжались. И уж от дел, согласно выбранив Настасью за гордость и вечные недовольства, и до жизни дошли.
- В байну нонь походишь? - спросила, погодя, Онфимья.
Борецкая кивнула головой:
- Людей отпущу только!
Внизу, на дворе, грудились мужики и жонки, иные с детями.
- На Двину посылашь?
- На Двину.
- Многие нонь выжидают, опеть от Москвы угроза ратная!
- Волков боятьце, в лес не хаживать! С осени привезти, зимой замогут лес возить, кол колить, хоромы рубить. В весну уж и пахать и сеять начнут. А держать тута до снегов да кормы зря давать - с какого прибытку! Опеть зимой везти: детные детей познобят дорогой. А Двины постеречь князь Василь Василич послан с ратными!
- Заезжал?
- Как же, простились! Не первый год домами знаемся с ним.
- Мой-то Иван был давеча у твоего. Хватит ли сил-то?
- Должно хватить. А не хватит - Литвой заслонимсе.
Онфимья вздохнула. Перемолчали.
- Ну, прощай, Марфа. Хоробрая ты!
Подруги церемонно поклонились одна другой, потом расцеловались сердечно.
Проводив Горошкову, Борецкая вышла к мужикам, что переселяла за Волок. Осмотрела придирчиво каждого.
- Тебе поправитьце ле, Степанко?!
- Бог даст, государыня Марфа, отойду, выстану!
- Мотри! А то во двор нанимайсе, цего ни-то…
- Как будет милость твоя, а только уж… Мне ить одна дорога! Другояк - в холопы, да и то - кто возьмет?
- Земли хоцешь? Сиверко тамо! Детей не помори. Клюцнику накажу, корову дает. Только подымессе ле? Как ты, такой, косить будешь?
- Баба пособит.
- Баба-то тяжела у тя!
- Бог даст, скоро опростаетце, мы ведь привыцны, всего навидалисе! - Он мелко засмеялся, обнажая съеденные желтые зубы, затрясся, кашляя.
Баба, до того молчавшая, с бессмысленным выражением лица, полураскрыв рот, глядевшая на боярыню, тут вдруг ожила, засуетилась, шмыгнула носом и неловко, из-за вздернутого под саяном живота, повалилась на колени:
- Смилуйсе, государыня!
- Будет! Встань! Сказала уже. Слова не переменю. Куды хоцешь, молви?
- На Вагу… Любо на соль… - неуверенно, сам пугаясь своей просьбы, пробормотал Степанко.
- На соли не выдюжишь! - решительно отвергла Марфа. - Рыбу не заможешь ли ловить?
- Как будет твоей милости…
- На рыбу пошлю! На море. Кто у тя ищо? Дедушко? И он тамо сгодитце. А малец твой?
- Мой, мой, наш! - опять замельтешился Степанко, хватая малого за плечи и подталкивая вперед. Мальчонка - лобастый, курносый, тонкошеий («Эк, он всю семью приморил!» - поморщилась Борецкая) дернул головой, исподлобья недобро глядя на боярыню («Волчонок!»).
- Шапку, шапку сыми! - пугаясь, прикрикнул отец, сам стаскивая с того истрепанный малахай. Малец вырвался и вновь нахлобучил рванину себе на голову.
Марфа глядела, прихмурясь.
- К работе приуцаешь ле?
- Холопом не стану! - угрюмо, ломающимся звенящим голосом, ответил паренек. - На Волгу ушкуйничать уйду!
- В ушкуйники нынце не ходят. Московский князь пути не дает. Поздно ты родилсе, на век припоздал! - ответила Марфа с неожиданно для самой себя просквозившей добротой.
Малец сторожко, неуверенно улыбнулся, ямка сделалась на щеке. Чем-то напомнил маленького Дмитрия.
- Не-е-е… А дядя Федя бает!
- Кто ж луцше знат, дядя Федя твой али я?! - чуть возвысив голос, ответила Марфа. Повела бровью. - То-то! Рости. Отечь, смотри, из силов выходит, а ты - на Волгу… Оглупыш!
Марфа переглядела остальных, задержавшись глазами на одной молодой паре. Таких вот любила боле всего: мужик и ладный и умный, видать по лицу. Оглядела прищурясь, любуясь. Молодец! И жонка под стать.
- Плотничаешь ле?
- Я и кузнечное дело знаю!
(«Мастер!»)
- Детей нету?
- Ужо! Наше от нас не уйдет!
(«Такого хоть тут оставляй!»)
Мужиков увели. Марфа еще помедлила у крыльца, потом прошла калиткою в сад. Отсюда, с косогора, из-за вершин яблонь, был хорошо виден вымол, где кипела муравьиная работа поденщиков. Пересчитала корабли. Ключник подошел, стал сбоку, чуть позади. Полуобернувшись, Марфа увидела его хищное, с крючковатым носом, жесткое лицо. Укорила:
- Медленно грузят!
- Наймовать об эту пору некого… - ответил тот хмуро. Сам знал, что медленно.
- К Покрову нать управитьце со всем!
- К Покрову навряд…
- По сколь выходит у тебя за лодью?
Ключник назвал цену.
- Дружиной работают? Старшой есть ле?
- Как не быть!
- Дак ты и сговори с ним! Плати ети деньги артели за всю лодью, сдельно, пущай хоть в полдня нагрузят! Им выгода и мне тож!
Ключник склонил голову, злясь на себя (такого простого и не додумал!).
- Нынце ж и объяви! - приказала Марфа. - Цто еще?
- Демид приехал, ждет… - угрюмо вымолвил ключник.
С Демидом, холопом Марфы, что ведал в Кострице полотняным промыслом, у них были давние нелады. Иев Потапыч, ключник, никак не мог понять этого на диво сметливого и легкого что видом, что норовом мужика. В особенности его усердия; чего надо дурню? Добро бы вольный, а то холоп, и получает-то никакие там великие доходы! К тому примешивалась и ревность. Борецкая, хоть и держала в строгости, а любила Демида. Вот и сейчас тотчас пошла к нему. Иев тяжело посмотрел вслед боярыне и направился к пристани. Приказов своих Борецкая не забывала никогда.
