Леонид Беляев - Христианские древности: Введение в сравнительное изучение
Конечно, оставлять богатейшие памятники на произвол хозяев усадеб или малоопытных исследователей было нельзя. Поэтому на Археологическую комиссию было возложено проведение в течение 10 лет раскопок в центре Киева на специально ассигнованные государственные средства. Был составлен план этих работ, огромное место уделивший именно церковной археологии памятников X–XIII вв. Во главе раскопок встали Д. В. Милеев и специалист по археологии Причерноморья Борис Владимирович Фармаковский, внесший устоявшуюся, проверенную на раскопках городов античной эпохи методику послойно-поквадратного вскрытия слоев с фиксацией находок и сооружений. Работы шли в 1908-14 гг., т. е. примерно треть запланированного времени, причем были открыты: восточная и северная части Десятинной церкви и территория восточнее апсид (1908-9); руины храма XI в. в усадьбе киевского митрополита (1909—10); часть храма, раскопанного в 1830-х гг. Лохвицким; руины дворцов; погребения, относившиеся ко времени до постройки Десятинной церкви; остатки рва, некогда ограждавшего более древнее киевское городище.
Но летом 1914 г. от тифа умер Милеев, подорвавший здоровье непосильным трудом и аскетическим образом жизни. Продолженные было его юным сотрудником и преемником, сыном киевского священника С. П. Вельминым работы окончательно прервали невзгоды войны.31 Значение материалов Милеева огромно; он не только изучил конструкции и архитектурные детали, но датировал их, прочтя историю по окружавшим здание слоям. Это были вершины дореволюционной церковной археологии; их методика надолго стала образцом, не меняясь принципиально, но разрабатываясь и совершенствуясь в деталях.32
Не только отдельные исследователи — вся область архитектурной археологии резко шагнула вперед. При небольших по объему работах сотрудники МАО и ИАК научились извлекать важнейшую и надежную информацию — что всегда служит признаком высокого развития методики. Например, два крохотных шурфа, заложенных К. К. Романовым в 1909 г. в Георгиевском соборе Юрьева-Польского, благодаря детальному изучению стратиграфии позволили сделать вывод о более позднем появлении Троицкого придела.33 Конечно, и любительские работы еще продолжались, но даже они стали строже; поубавилось простора и для разрушительной деятельности — центральные учреждения внимательно следили за открытием древностей, старались их контролировать, хотя это не всегда удавалось.3
Отдельные неудачи (работы некомпетентных лиц; самовольные раскопки; расхищение остатков древних зданий как строительного материала) уже не определяли уровень архитектурной археологии. Прямо в ходе натурных работ, за какие-нибудь 10–15 лет XX в. она выработала устойчивую и законченную методическую систему, приступив с ее помощью к построению фактологической и концептуальной базы дальнейшего исследования истории русского церковного зодчества. Утрата многих материалов этого периода в годы новой русской Смуты — невосполнимая потеря, она значительно ослабила воздействие «церковноархитектурной» школы на развитие науки в стране, хотя и не прервала его полностью. Сильным ударом стала безвременная смерть Милеева и Покрышкина (1922) и резкий перерыв в работах, вызванный социальным катаклизмом конца 1910-20-х гг. Но основное действие в драме церковной археологии было впереди. Его определила государственная политика 1930-х гг. и связанная с ним насильственная идеологическая переориентация, одной из основ которой стал «научный атеизм» и политическая борьба с церковью, а в истории культуры и искусствознании — полный пересмотр концепций. Все же основное в научном наследии, прочный методический фундамент, заложенный в начале XX в., не пропал. Более того, археология церковных зданий, получив в советскую эпоху новые неожиданные стимулы к развитию, смогла эффективно его использовать.
5. «Архитектурная археология» в XX в.
Период после 1917 г. для исследования памятников церковной культуры крайне драматичен и неоднозначен. С одной стороны, это время жесткого идеологического давления атеистической идеологии на религию, время разрушения храмов, массового сожжения икон, продажи или переплавки церковных драгоценностей и т. п. Но в этот же период церковные древности, «выпав» в огромном количестве из литургического, служебного оборота, стали как никогда доступны научному анализу. Более того, критическое отношение к ним как к источникам создало атмосферу, в известной мере способствовавшую пристрастному, скрупулезному изучению объектов во всех их материальных деталях. Выведение древностей из собственности церкви привело к тому, что для объектов, ранее имевших не менее четырех «хозяев» — общину, синодальные власти, государство и ученое сообщество — отныне оставались лишь два последних. Причем государству до этих древностей, особенно разрушенных, зачастую не было никакого дела. В результате ученое сообщество стало как бы корпоративным собственником древних церковных остатков и могло позволить себе продолжать их изучение — по крайней мере, в пределах отпускаемых средств и идеологических рамок «исторического материализма».
Нужно сказать, что с точки зрения включения церковно-археологических материалов в общую историю русской культуры дореволюционная наука оставалась на сравнительно невысоком уровне. Особенно это касалось детальных, конкретных знаний о древнем церковном зодчестве. Сказывалось и общее отставание изучения древних городов, истории средневековых технологий, нежелание профессиональных археологов заниматься историей церковного зодчества. Даже в «Истории русского искусства» под редакцией И. Э. Грабаря упоминалось всего около 40 домонгольских храмов.
Ученые пытались наметить пути новых подходов уже в 1920-е гг. Один из ведущих тогда специалистов по истории зодчества и прикладного искусства, Николай Борисович Бакланов, писал: «Памятники архитектуры, благодаря своей сложности, может быть, более, чем какие-либо другие памятники материальной культуры, являются полной характеристикой страны, эпохи и народности, их создавшей, объединяя в себе ряд физических и моральных воздействий окружающей их среды, а будучи прикреплены к месту создания, являются наиболее бесспорными документами в отношении жизни страны» (Бакланов, 1920, Л. 1). Предлагалось изучать памятник архитектуры не как замкнутый самодовлеющий объект, но в его историческом окружении, работая сразу с целыми комплексами (городским ансамблем, монастырем, замком) и решать одновременно широкий круг социально-исторических проблем.
Основные положения комплексного метода подхода к архитектурным памятникам Н. Б. Бакланов развил позже в специальной теоретической статье, где требовал перехода к их массовому изучению при опоре на историю строительного производства и конструктивного анализа Исследование должно было охватить весь комплекс тем и объектов, связанных с памятником, от анализов строительного камня до эпиграфики, живописи, надгробной скульптуры и прочих элементов, непосредственно к архитектуре или строительству не принадлежащих; из сфер, разработка которых была недостаточной и нуждалась в развитии, была выделена датировка по особенностям строительной техники (Бакланов, 1932).
Эти задачи, по сути дела, и определили дальнейшую работу в церковно-архитектурной археологии второй и третьей четв. XX в. В целом можно сказать, что Бакланов предвосхитил и сформулировал методические принципы подхода к древней архитектуре как к историческому источнику, которые чуть позже станут основными для ученых советского периода.
Конечно, в конце 1910-20-х гг. еще работали «по инерции», стремясь продолжить начатое и применить сложившиеся уже методы в новых условиях. Но полевые исследования стали в это время, по понятным причинам, редки. Наиболее крупные, пожалуй, — работы на Украине в 1923 г. — связаны с раскопками вокруг Спасского собора в Чернигове Их возглавил прекрасный знаток древнерусского церковного искусства Н. А. Макаренко. Хотя он ранее не занимался археологией профессионально, но работал дотошно, сумел добиться прекрасных результатов и подробно опубликовать итоги. Его книга имеет характер первоисточника, хотя многих сведений, необходимых для надежной датировки открытых объектов, и не хватает (Макаренко, 1929).35
Наиболее активно в годы гражданской войны и нэпа ведут натурные исследования архитекторы и археологи молодого поколения — П. Д. Барановский, Н. И. Брунов, И. М. Хозеров, С. Д. Ширяев и другие. С деятельностью Ивана Макаровича Хозерова (1889–1947) связано подлинное открытие значения Смоленска и Полоцка для истории церковной архитектуры Руси, ранее далеко не очевидное (в «Историю русского искусства» домонгольский Смоленск, например, вообще не попал). Хозеров достойно продолжил труды Писарева и Орловского — он наблюдал за раскрытием городских слоев и фиксировал обнаруживаемые архитектурные сооружения, а также организовал несколько небольших самостоятельных раскрытий, доведя число местонахождений храмов города XII–XIII вв. до 27. Работы Хозерова публиковались как в местных белорусских изданиях, так и в известном пражском «Seminarium Kondakovianum»; значительная их часть пропала во время войны, но Некоторые материалы опубликовали позже коллеги (Воронин, 1956). С достаточной полнотой наследие Хозерова предстало только после публикации его итогового труда «Белорусское и смоленское зодчество XI–XII вв.», написанного в 1946 г. незадолго до смерти, но изданного лишь через полвека (Хозеров, 1994).36 С полоцким памятником, Спасским собором Евфимиевского монастыря XII в., связано и ключевое открытие выдающегося историка архитектуры Н. И. Брунова, тогда еще молодого аспиранта (он доказал, что барабан храма принадлежит первоначальному зданию и обнаружил под высоко поднятой четырехскатной кровлей высокий постамент, позволявший поднять барабан с главой на значительную высоту).
