Андрей Губин - Молоко волчицы
Пушки Гитлера разогнали тучу кризиса. Открывались новые рынки на западе и востоке. Заблагоухало божественным демпингом — продажей залежавшихся товаров в колониальных и захваченных странах по бросовым ценам. Вышеуказанный Гитлер считал себя врагом капитализма, но якобы временно опирался на его помощь. Химические кашалоты стремительно плыли по бурному морю двадцатого века, пожирая собратьев-акул, финансовых гениев кальмаров, жирных тунцов-частников, мелкую макрель-кустарей, все еще резвившихся на волнах с р е д н е й п р и б ы л и.
Пока Глеб Есаулов, теряя нервы и зубы, бился у сеток социалистических заповедников, море капитала изменило цвет. К этому времени тяжкими авианосцами капитала выписан последний закон свободной конкуренции: м а к с и м а л ь н а я п р и б ы л ь ценой человеческих жизней. Уже не синдикаты и картели, а государства-хищники спешили продлить свою жизнь кровью покоренных стран. К этому времени в Европе, цитадели мировой цивилизации, возродились средневековые учения о расах, строении черепа и волоса, о благости и подвиге убийства. Часть народов была объявлена историческим навозом, другая часть ядом, отравляющим жизнь великих наций. По земному шару ринулись цепные волки капитала — нацисты. Следом плыли кашалоты производства и в союзе с волками рвали сочное мясо планеты, золотившееся на звездном древе вселенной.
Железнодорожный состав с мылом «Пенелопа» остановился на запасных путях крупной узловой станции Северного Кавказа. Душистый демпинг хлынул по городам и станциям на трехосных грузовиках.
Чуть свет Есаулов пришел в свой магазин, захватив конторские счеты и мешок для денег. Обмел веником снег, зажег для тепла керосинку. На киоске зримо нарисовано мыло, продавец в ларьке — значит, будет торговать. Идущие женщины и дети останавливались, считались, писали мелом номера на спинах. Некоторые вместо себя ставили в очередь кирпич или жестянку с номером. Многие записывали по нескольку номеров, чтобы купить больше.
— Вот-вот подвезет, бабочки! — говорил Глеб в бобриковом пиджаке, приветливо останавливая людей. — Конь у работника расковался, скоро приедет. Мыло высший сорт. «Крымская роза», «Майское утро», «Желтый гусенок». — От смоляной с серебром бородки торговца душисто пахло розовым мылом. Скрипели новые сапоги. Не затягиваясь, Глеб Васильевич пускал синие колечки дыма из длинной французской папиросы.
Где он, черт, запропастился, работник? Сюда бы Ваньку Сонича — вот был работник! Очередь росла, хвост ее загибался за немецкий магазин, и Глеб прикинул: день-два — и расторгуется.
Падал снежок, скользил по черным зеркалам киоска, покрывал головы и плечи томившихся людей. Хозяин хотел идти искать работника, но боялся, что с его уходом очередь развалится, люди уйдут, и материл про себя подлеца долгое ли дело прибить подкову!
Подкова, символ казацкого счастья, на сей раз принесла непоправимую беду. Работник выпил с кузнецом, зачем-то попал к плотнику, обедал у матери первой жены, поругался со второй, хотя дела не забыл — нагрузил арбу мылом. Декабрьский день короток. Смеркалось, когда работник показался вдали. Очередь заволновалась.
— Да погоняй же ты, черт-дьявол!
Подъехать телега не смогла. Зарычали три грузовика, обогнали телегу, развернулись у немецкого магазина, испечатав пухлый снежок «елочками».
Высокий борт заслонил киоск. Глеб сердито кричал шоферу, показывая на телегу. Шофер молча посасывал сигарету. С машин летели ящики с изображением греческой красавицы — только не в гомеровских длиннотканых одеждах, а в шортиках, в соблазнительной позе, применительно к новому времени.
Пахло духовито. Мылом. Навевающим грезы о свежести золотоволосых дев в мраморных ваннах. С треском раскололся один ящик. Да, мыло. В прекрасной упаковке. Немцы работали быстро. Магазин «Пенелопа» завалили пирамидами ящиков.
Очередь хлынула в магазин. Первыми бросились те, кто стоял в хвосте. Ряд смешался. Из магазина выходили с полными сумками — без карточек и норм. Спекулянты брали ящиками.
— Почем? — с трудом спросил Глеб, не решаясь войти в магазин сам, где громко распоряжался хозяин Лютер.
— Десять пфеннингов.
А ему кусок обошелся в полторы марки — раз в пятнадцать дороже.
— Красиво делают, с бабой посередке, — побледнел казак.
Снег падал весь день, к вечеру полепил гуще. На немецкой витрине вспыхнула эмблема концерна — голая электрическая женщина с мыльной пеной на пышных античных бедрах. Померцав, погасла — светомаскировка. Какую-то долю времени светился скелет.
— А качество? — приставал Глеб к людям. — Ты на мыльность смотри, а не на бумажку!
— У, знатное мыло! — говорили бабы. — У нас такого сроду не было.
Глеб тупо сидел в стеклянном холоде ларька, заваленного самодельным мылом. Он повесил бумажку с ценой — две марки за кусок, чтобы хоть вексель погасить в магистрата и выкупить дом. Но мыло напротив, гораздо лучшее, стоило дешевле в двадцать раз.
В шесть вечера истекал срок хождения по улицам. Но немцы торговали при свечах, не думая, как их покупатели доберутся домой. Не уходил и Глеб. Мелькнуло: поджечь немецкий магазин, разорить конкурентов. Наконец магазин «Пенелопа» закрылся. Лютер повесил замки, опечатал их пломбой, угостил папиросами солдат, дежуривших рядом. Заметил огонек керосинки в ларьке казака, искренне посочувствовал неудаче промышленника:
— Господин коммерсант, упадайте не духом — брюхом. Коммерция делает свой капут и находит реванш.
Прошел патруль — чугунный топот. Побрел и Глеб с курса в станицу. Перед глазами стояло чудо рекламы — электропенелопа.
Во дворе пахнуло морозной свежестью белья. На ветру позванивали зальдевшие, как жесть, синеватые простыни и мохнатые полотенца с петухами. Когда немцы привезли мыло, подумал свое везти по хуторам и станицам. Но грузчик с машины объяснил, что вся округа, весь Кавказ завалены мылом. В комнате-грезе со стеклянным потолком душно пахнет мылом. Вздул светец. Вынул из-под бандажа маузер — брал охранять выручку от бандитов, а бандитом оказался Лютер в смокинге. Маша гордо и зло внесла охапку белья, обдала вкусным холодом чистоты. В неверном красноватом свете фитилька в баночке лицо девушки загадочно, как лик богини в капище язычников. На лице нет ежеминутной смены настроения, тени не бегут вперемежку со светом, как тени облаков в ветреный, солнечный день по земле. Каменная и невозмутимая красота неразумности.
За ставнями повывал ветер, начинала злиться пурга. Надо топить печь, варить ужин, плановать, как жить дальше. Подумалось: хорошо бы немца-захватчика выбить с Кавказа — мыло сразу пойдет в ход. Днем в очереди нахальные казачата пели, коротая время:
Барон фон дер Пшик
Забыл про русский штык,
А штык про барона не забыл…
Маша повернулась уходить. Он взял ее за теплые плечи, зарылся в знойные черные волосы. Маша мыкнула грубо и больно, как зарезанная. С дрожью омерзения стряхнула паучиные руки хозяина и убежала — изменник!
На крыше постукивало — ветер качал ржавую похилившуюся волчицу.
КОНЕЦ СВЕТА
За ночь оттаяло, снежок стал серым, сырым — рваная простыня на черной земле. Дел у Глеба никаких. Камнем на шее висел громадный долг. Ушел от кредиторов. Ноги во привычке шагали на аэродром.
За Цветником, в канаве сидел человек. На горле стянут шейный платок. Остыл уже. Ванька Хмелев, мастер, сделавший за жизнь множество телег, ульев, гробов, домов. Одна улица в станице устно именовалась «Хутор Ваньки Хмелева» — почти все дома там его руки. Надо было позвать людей, но Глеб равнодушно пошел дальше.
За городом сухо звенит стеклянный бурьян. Небо очищалось. Чернела цепь мобилизованных строителей. Траншеи замело снегом.
Покуривает свою неизменную трубочку старый вояка ефрейтор. Он сидит на том же ведре с пробитым боком, замотав уши трофейным платком. Глеб спокойно попросил у него табачку — папиросы «Рококо» кончились. Немец удивился смелости русского, но, будучи и сам смелым, закурить дал.
Знобило от порывистого ветра. Странно — и рамы в караулке в ознобе. Дрожат и позванивают стекла. Затрясся на земле худой котелок. Люди с тревогой глядят на чистое небо. Самолетов еще не видно, а землю знобит от гула авиационных моторов. Гул растет, приближается. Воют сирены. Над горами Кавказа черная кромка заволакивает горизонт. Тяжелые бомбардировщики идут сплошной тучей. Массированный налет.
Стекла дрожать перестали — выпали. Вздрагивает, как подбитый котенок, немецкий котелок. Люди зарываются в снежные траншеи. Покуривает железный часовой. Гул разрывает уши. Самолеты закрыли небо, которое, как предрекал дядя Анисим, стало железным. Не тявкнула ни одна зенитка. Как и охранник, Глеб не спрятался, глядя вверх. Вдруг услыхал злобно-радостные крики женщин. Оглянулся — бараний зад ефрейтора, умело ползущего в траншею.
