Элвис Пресли. Последний поезд в Мемфис - Гуральник Питер
Газеты писали о неизбывном горе Элвиса. «Он плакал целыми днями, — вспоминал Джордж, — и мы утешали его, но наутро все начиналось сызнова». В субботу Элвис опять был в мемфисском похоронном бюро, провожал в последний путь отца Реда Уэста. Ред все еще служил в морской пехоте и жил в Норфолке, Виргиния. Он испросил отпуск по чрезвычайным обстоятельствам, как только услышал о смерти Глэдис. Ему отказали, но тем же утром Реду сообщили о тяжелом заболевании отца. О его смерти Ред узнал в дороге, и ему не удалось попасть на похороны Глэдис, потому что надо было заниматься организацией погребения отца, назначенного на следующий день. Он был потрясен, увидев в траурном шествии Элвиса. «Господи, ведь он только накануне прошел через тяжкое испытание. Он был совсем никакой. Но перед самым началом панихиды на пороге появилась фигура Элвиса. С ним были Алан Фортас, Джин Смит и Ламар Файк. Все — в траурных костюмах. Элвиса чуть ли не на руках поднесли ко мне. Он буквально упал в мои объятия. «Там, где сейчас твой отец, Ред, вчера лежала моя мамочка», — сказал мне Элвис и больше не смог произнести почти ни слова.
После полудня все отправились на могилу матери Элвиса, хотя почти никто из его друзей не одобрял эту затею. Но отговорить его не удалось. «Элвис пережил огромное эмоциональное потрясение, — писала Press–Scimitar, — ив результате у него поднялась температура. «Я осмотрел его и дал лекарства от простуды, — сказал врач. — В воскресенье я заехал снова. Элвису было получше, он даже поел, и я не стал тревожить его».
Увольнительную Элвису продлили на пять суток. Друзья всячески старались ободрить его. Он приобрел новый микроавтобус, и все отправились за город. Съездили в кино, на каток «Радуга». Но все было уже не так, как прежде. Даже дорожный патруль штата Теннесси пытался помочь ему. По утрам полицейские катали Элвиса над Мемфисом и обучали управлению вертолетом. Весь город… нет, весь мир скорбел вместе с ним. В контору Полковника и Мэдисоне пришло более ста тысяч открыток, писем и телеграмм. Но ничего не помогало. Однажды Элвис случайно встретил старого школьного приятеля из «Корте», Джорджа Блэнсета. Тот катил по Бельвью. «Элвис опустил стекло машины. В глазах его стояли слезы. Он обратился ко мне просто по имени. Я выразил сожаление в связи со смертью его матери, а Элвис ответил: «Не знаю, как я это переживу». Что–то в этом духе. Его слова были порождены отчаянием».
В конце недели приехал Лестер Хофман, зубной врач Элвиса, с супругой. «Мы впервые попали в их дом. Я все никак не мог решить, что делать. Послать цветы? Я был в растерянности. Но мне позвонили и спросили: доктор Хофман, не могли бы вы приехать? Элвису хочется повидаться с вами. Когда мы прибыли, в доме было полным–полно его приятелей. Мы огляделись и не увидели ни одного знакомого лица. Я присел рядом с одним парнем, и он спросил меня: «Вы к кому?» — «К Элвису», — ответил я. «Что ж, — сказал парень, — боюсь, вы его не увидите. Он еще не выходил из своей комнаты». «Это — его право, — ответил я. — Пусть сам решает, встречаться с нами или нет». Потом мы поговорили с Верноном, и он сказал: «Подождите минутку, я приведу Элвиса». Спустя пять минут вошел Элвис, и в комнате будто сделалось светлее. Мы выразили соболезнования, и Элвис сказал моей Стерлинг: «Миссис Хофман, боюсь, сейчас не время, но газетчики описывают наш дом как нечто смехотворное». Именно так он и выразился. И добавил: «Говорят, это не дом, а потеха, вот я и хочу, чтобы вы высказали ваше мнение о нем». Стерлинг ответила: «Элвис, я приехала не затем, чтобы осматривать дом, а чтобы побыть с вами». — «Но мне необходимо знать ваше мнение», — не унимался Элвис. В конце концов он повел нас смотреть дом. У меня не ахти какой вкус, но особняк показался мне чудесным. Все было на своем месте. На каминной полке стояла модернистская скульптура под названием «Ритм», точь–в–точь как у меня в кабинете. А когда мы вернулись в гостиную, Элвис спросил: «Ну, как?» И Стерлинг ответила: «Если вы дадите мне ключ, я хоть сейчас вселюсь сюда и даже ни одной вазы не передвину!» Потом она спросила его: «Вы когда–нибудь задумывались о том, что однажды вся эта красота будет принадлежать вам и только вам?» На это Элвис ответил: «Миссис Хофман, я не думал даже, что сумею закончить среднюю школу».
В воскресенье он возвратился в Форт–Худ, предварительно запретив что–либо передвигать и трогать в комнате матери. Все должно было остаться как при ее жизни. Немудреная эпитафия на надгробии матери гласила: «Она была солнцем нашего дома».
Последние несколько недель в Форт–Худ он жил как в тумане. Вернон, Минни, Ламар, Джуниор и Джин оставались в Киллине. В начале сентября к ним присоединился Ред, демобилизовавшийся из морской пехоты. По его словам, это был дом, в котором не закрывали дверей, и все, кто жил под его кровом, прилагали отчаянные усилия, чтобы ободрить Элвиса. Иногда домочадцы просиживали ночи напролет, «бренча на гитаре и вполголоса распевая песни». Но все было не так, как прежде. Рекс Мэнсфилд писал в своих воспоминаниях об армейской службе: «Мы все страдали (все его подразделение) и сочувствовали Элвису, понесшему тяжелую утрату… И до конца учебки грусть не отпускала нас».
Пару раз приезжал Полковник, чтобы пошептаться с Элвисом об отъезде и выпуске пластинок. Анита, которой все время приходилось опровергать слухи о грядущей свадьбе («Это была бы райская пора, но я не могу представить себе такое»), тоже нередко навещала Элвиса в свободные от выступлений дни, когда ей не надо было сниматься для телевидения. Она заметила, что бабушка Элвиса всеми силами стремится заменить ему мать. Она готовила его любимые блюда — горошек, помидоры с бурой подливкой и прожаренным беконом. Элвис, его отец и бабка по–прежнему были очень близки, но теперь это была близость, замешанная на скорби. Иногда Элвис и Анита обсуждали ее приезд к нему в Германию, но это были скорее фантазии, нежели планы.
Время от времени Элвис и Фэдэл ездили в кинотеатр под открытым небом в Уэйко или в театр в Форт–Уэрт («Я уже не помню, кто были эти люди, но мы останавливались у служебного входа, и все высыпали на улицу, чтобы приветствовать его»), а однажды едва не учинили бунт на представлении Джонни Гортона в Темпле. «Это было в зале в центре Темпла, — вспоминает уроженец Шривпорта Джерри Кеннеди, подросток, игравший на гитаре в оркестре Гортона. — Я сидел у больших подъемных ворот в задней стене дворца, через которые обычно въезжали грузовики. Рядом остановилась машина Элвиса, из нее вылезла ватага парней, включая самого Элвиса в мундире. «Эй! — окликнули они меня. — Можешь нас пропустить?» И я ответил: «Что ж, вас, пожалуй, могу». Я открыл ворота, Элвис въехал, и мы отправились на сцену. Джонни исполнил четыре или пять песенок, а потом говорит: «Хочу тепло приветствовать человека, пришедшего ко мне за кулисы». Он говорил что–то о его матери, а я, помнится, стоял и думал: «Господи, не надо, он же все равно не сделает этого». Но Джонни гнул свое: «Я хочу, чтобы он вышел и поклонился вам. Элвис…» И тогда зрители вскочили и ломанулись на сцену, а я схватил свою гитару и бросился наутек!»
В последнюю неделю в Форт–Худ к Элвису приехала Китти Долан, молодая певица, с которой он познакомился предыдущей осенью в Лас–Вегасе. Прибыв в дом, она увидела в гостиной толпу девушек. «Я была лишь одной из многих» — так озаглавлена статья Китти в «Теле– и киноэкране». Тем не менее она оценила искренность других девушек и их желание попытаться развеять его скорбь. Одна поклонница рассказывала, как ездила в «Грейсленд» и как Глэдис гордо показывала ей дом и розовый «Кадиллак», подаренный сыном. «Ну где еще вы увидите такую сыновнюю любовь?» — спрашивала Глэдис. При этих словах девушки на глаза Элвиса навернулись слезы. После обеда они сидели кружком, пели песни, а завершили все госпелы в исполнении смешанного хора. «В два пополуночи мы распрощались, — рассказывала Китти журналистке Мэй Мэйн. — Когда Элвис поцеловал меня, я усмехнулась и спросила: «Как у тебя с Анитой Вуд? Про вас чего только не пишут». Элвис улыбнулся и ответил: «У нее хороший пресс–секретарь». И снова поцеловал меня».
