От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое - Никонов Вячеслав

О том, что испытание будет, Сталин и Молотов знали – об этом заранее сообщили разведчики, называя, правда, другую дату – 10 июля.

17 июля. Вторник

Сталину предложили осмотреть центр Берлина, то, что осталось от имперской канцелярии. Он ответил:

– Пусть Молотов и Берия едут.

Рассказывал Серов: «Наутро Молотов и Берия попросили, чтобы я показал им… бункер (Гитлера – В.Н.), где он покончил жизнь. Я их повез, рассказал и показал.

МолотовВ. М. спросил, где трупы. Я ответил, что захоронили на территории военного городка одной воинской части вне Берлина. Знают об этом только три человека: я, начальник особого отдела генерал Вадис и его заместитель генерал Мельников».

Экскурсию по городу совершил и Черчилль: «Город представлял сплошные руины… На площади перед имперской канцелярией собралась большая толпа. Когда я вышел из машины и пробрался через толпу, все, за исключением одного старика, который неодобрительно покачивал головой, начали приветствовать меня. Моя ненависть к немцам улеглась после того, как они капитулировали, и их приветствия, а также изнуренный вид и поношенная одежда меня очень растрогали… Исход, избранный Гитлером, был гораздо более удобным для нас, чем тот, которого я опасался».

Трумэну с утра последние новости из Аламогордо принес Стимсон. В кратком послании из Вашингтона говорилось: «Доктор Гровс только что вернулся, полный оптимизма, с известием, что малыш здоров, как и его старший брат. Свет в его взоре различим отсюда [Вашингтон] до Хайхолда [дом Стимсона на Лонг-Айленде, в 250 милях], и я мог слышать его крики, долетавшие отсюда до моей фермы [в 40 милях от Аппервилля, штат Вирджиния]».

Трумэн сразу позвал Бирнса, адмирала Леги, генералов Маршалла и Арнольда и адмирала Кинга в свой офис в «маленьком Белом доме». «Мы рассмотрели нашу военную стратегию в свете этого революционного события, – писал Трумэн. – Мы не были готовы использовать это оружие против японцев, хотя мы знали, какой эффект новое оружие может иметь физически и психологически, когда использовано против врага. По этой причине военные советовали продолжать реализацию действовавших военных планов по вторжению на основные острова Японии».

В тот же день президент счел нужным поделиться информацией о взрыве с англичанами. «В Потсдаме, как и везде, секрет атомной бомбы тщательно охранялся, – писал Трумэн. – Мы не расширяли очень узкий круг американцев, которые о нем знали. Черчилль, естественно, был в курсе проекта создания атомной бомбы с самого начала, поскольку тот предполагал объединение британских и американских наработок».

Черчилль подтверждал: «Днем ко мне заехал Стимсон и положил передо мной клочок бумаги, на котором было написано: „Младенцы благополучно родились“. Я понял, что произошло нечто из ряда вон выходящее.

– Это значит, – сказал Стимсон, – что опыт в пустыне Нью-Мексико удался. Атомная бомба создана.

Хотя мы следили за этими страшными исследованиями на основании всех тех отрывочных и скудных сведений, которые нам давали, нам заранее не сообщили, или, во всяком случае, я не знал даты окончательных испытаний».

Но Черчилль тоже сразу понял, что поддержка Сталина в войне с Японией становилась не обязательной. «Теперь у Сталина нет того козыря против американцев, которым он так успешно пользовался на переговорах в Ялте».

Вспоминал Иден: «Несмотря на объявленный успех, все еще существовала неясность в отношении эффективности бомбы, и адмирал Леги продолжал высказывать сомнения».

Теперь главная проблема – говорить ли Сталину? Трумэн был против. Черчилль убедил его, что лучше это сделать во время конференции, чтобы избежать в будущем справедливых вопросов, почему союзник не был информирован о столь важном событии.

Но когда днем 17 июля состоялась первая встреча Сталина с Трумэном, президент не сделал даже намека на бомбу. В мемуарах президент записал: «Сталин извинился за опоздание, сказав, что его здоровье уже не столь хорошее, как раньше. Было около одиннадцати, когда он зашел, и я попросил его остаться на ланч. Он сказал, что не сможет, но я настаивал.

– Вы смогли бы, если бы захотели, – сказал я ему.

Он остался. Мы продолжали разговор во время ланча. Он произвел на меня сильное впечатление, и мы вели прямой разговор. Он смотрел мне в глаза, когда говорил, и я почувствовал надежду, что мы можем достичь согласия, удовлетворяющего весь мир и нас самих.

Меня удивил рост Сталина – он был не выше пяти футов и пяти или шести дюймов. Когда мы фотографировались, он обычно становился на ступеньку выше меня. Черчилль сделал бы то же самое. Я слышал, что у Сталина была иссохшая рука, но это было незаметно. Что я особенно отметил, так это его глаза и выражение лица.

Я был удовлетворен первым визитом Сталина. Он демонстрировал чувство юмора. Он был исключительно вежлив и перед уходом сказал мне, что встреча ему понравилась. Он пригласил зайти к нему, и я обещал это сделать».

Советская запись беседы начинается с извинения Сталина за опоздание на один день «ввиду переговоров с китайцами, хотел лететь, но врачи не разрешили». Видимо, из этой реплики Трумэн сделал вывод о недомогании Сталина.

– Вполне это понимаю. Рад познакомиться с генералиссимусом Сталиным.

– Хорошо иметь личный контакт.

– По моему мнению, не будет больших трудностей на переговорах, удастся договориться.

Сталин сразу перешел к делу и попросил Молотова озвучить добавления к представленному Гарриманом американскому проекту повестки дня: о разделе германского флота, о репарациях, о Польше, о подопечных территориях. Трумэн выразил готовность обсуждать любые вопросы.

– Со стороны советского правительства имеется полная готовность идти вместе с США, – заверил Сталин.

– В ходе переговоров, конечно, будут трудности и различия во мнениях.

– Без трудностей не обойтись, важнее всего желание найти общий язык.

Трумэн напомнил о том, что ожидает помощи в войне с Японией.

– Советский Союз будет готов вступить в действие к середине августа и сдержит свое слово, – заверил Сталин.

Президент выразил удовлетворение по этому поводу и поинтересовался ходом переговоров с Суном.

– Сун лучше понимает интересы Советского Союза, чем руководящие элементы в Чунцине, – заметил Сталин.

– Не объясняются ли разногласия на переговорах с китайцами тем, что стороны по-разному понимают Ялтинское соглашение, – вмешался в беседу Бирнс.

– Советская сторона не имеет никакого желания расширять Ялтинское соглашение. Напротив, мы пошли на ряд уступок китайцам.

– Разногласия с китайцами имеют второстепенное значение, и они, надеюсь, будут преодолены, когда в Москву вернется Сун, – резюмировал Молотов.

В запись беседы, которую составил Павлов, вошли и фрагменты, которых не оказалось в официальных советских публикациях материалов конференции. Трумэн заявил, что «хотел бы установить такие же дружественные отношения, какие у генералиссимуса Сталина существовали с Рузвельтом. Он, Трумэн, уверен в необходимости этого, так как считает, что судьба мира находится в руках трех держав. Он, Трумэн, хочет быть другом генералиссимуса Сталина. Он Трумэн, не дипломат и любит говорить прямо».

После беседы Трумэн пригласил Сталина к столу, «они вместе пообедали, произнося тосты друг за друга, а затем сфотографировались, излучая лучезарные улыбки». В письме жене Трумэн подтвердил: «Сталин мне понравился. Он прямолинеен, знает, чего хочет, и готов идти на компромисс, когда не в состоянии это получить. Его министр иностранных дел не такой сердечный».

Затем главы государств отправились во дворец Цецилиенхоф, где и проходили официальные заседания Потсдамской конференции.

Громыко вспоминал: «На всем пути от Бабельсберга до Цецилиенхофа машина Сталина, да и другие проезжали между двумя шпалерами охраны – солдат, расставленных через каждые пять-шесть метров. Кроме того, по обе стороны от этой линии охраны находился на удалении примерно пятидесяти метров еще один ряд охраны, менее плотный: солдаты стояли уже на большем расстоянии друг от друга.