Николай Карабчевский - Что глаза мои видели (Том 2, Революция и Россия)
В день стрельбы на Невском, по случаю Гапоновского шествия к Зимнему Дворцу, отдельные группы рабочих весьма злобно косились на "собственные" экипажи и пускали по адресу их владельцев не двусмысленные грубые намеки из области провидения "светлого" будущего.
Но "всеобщая", "тайная", "равная", все это должна была, разумеется, поглотить, наладить и поставить на место. Главное было теперь добиться "этого", остальное приложится. Добивались всеми средствами, не снисходя до моральной оценки приемов и средств.
В один из очень тревожных дней, в связи с Гапоновщиной, один знакомый мне саперный офицер прибежал ко мне прямо от "Доминика" и, еще запыхавшись, сказал: "знаете ли у "Доминика" было собрание, решили выставить вашу кандидатуру в президенты российской республики, Витте провалился!".. Я посмотрел на него, как на сумасшедшего и сказал: "будь я на месте царя, я бы и Витте, и себя, да и Вас, кстати, приказал немедленно повесить. Это бы Вам наглядно доказало, как вы рано возмечтали о республике. Не стыдно ли так терять голову !.."
Он сконфуженно умолк.
С большою откровенностью пришлось мне высказаться и по специальному вопросу об "адвокатских забастовках" и "снимания судей", что не только стояло на очереди, но, частично, уже и практиковалось.
Дело обстояло так. Всеобщая адвокатская забастовка усиленно пропагандировалась на случайных общих собраниях присяжных поверенных и помощников. Делегаты этих "частных" собраний врывались в комнату Совета, во время его заседаний и требовали, чтобы общая забастовка была организована и санкционирована авторитетным и обязательным для всех членов сословия, постановлением Совета Присяжных Поверенных.
Растерявшийся Председатель Совета А. Н. Турчанинов обещал срочно внести этот запрос на обсуждение Совета. Тем временем отдельные группы молодых адвокатов рыскали уже по судейским коридорам, врывались в залы заседаний и совещательные судейские комнаты и требовали от судей прекращения судейской работы, приглашая их примкнуть к всероссийской забастовке.
Эффекты получались разные: где были председатели потрусливее, там заседания моментально срывались; в других местах, после молниеносного "скандала", они кое-как опять налаживались, Особенно стойко и энергично проявил себя Первоприсутствующий Сенатор Уголовного Кассационного Департамента Г. К. Репинский: он просто ругательски гаркнул во всю мочь на свору проникших в Сенат "снимальщиков" и с позором выгнал их вон.
Поставленный перед Советом Присяжных Поверенных вопрос об "общесословной забастовке" требовал докладчика и А. Н. Турчанинов предложил не найдется ли среди членов Совета "желающего". Я тотчас же откликнулся.
Меня глубоко возмущала самая идея о возможности "правосудию бастовать" как раз в те моменты, когда оно больше, и чем когда-либо, обязано действовать. Никакой параллели с другими профессиональными и рабочими забастовками "забастовка правосудия" в моих глазах не имела. Я взялся к следующему же заседанию написать мотивированный доклад, энергично подчеркнув в нем абсолютную неприемлемость для присяжной адвокатуры иной точки зрения.
Большинство Совета облегченно вздохнуло и радостно приняло мое предложение. Мой мотивированный доклад был принят и, без возражений, вошел целиком в постановление Совета, решительно осуждавшее, как "снимание судей", так и сословную забастовку. Постановление это вызвало целую бурю в среде сословия и в той части повседневной печати, которая после убийства Плеве и последующих событий, стала неудержимо радикальной.
Ближайшие же весенние выборы в Совет ознаменовались усиленной агитацией с целью моего забаллотирования. Милейший делопроизводитель наш С. Т. Иванов, таивший в сердце своем большую ко мне нежность, шепнул мне об этом, давая понять не лучше ли будет мне самому снять свою кандидатуру, чтобы не подвергаться позору забаллотировки.
Я его успокоил и сказал, что хочу быть забаллотированным, чтобы подчеркнуть, что я непреклонно остаюсь при своем мнении, считая его единственно соответствующим интересам и достоинству сословия.
Забаллотирование мое действительно имело место, но далеко не тем внушительным большинством шаров, на которое агитация метила.
В ближайшем затем общем собрании нашлись "товарищи", даже из бывших моих помощников, которые порешили "допечь" меня во чтобы то ни стадо: именовали и Николаем III-м и последователем политики самого Плеве ...
Философское равнодушие, не покидавшее меня, раздражало их больше всего. Они рассчитывали, что я "сдам", стану оправдываться, может быть, даже раскаиваться, по примеру двух-трех членов Совета, которые подписанное ими же постановление теперь соглашались признать поспешным и неудачным. Расчеты эти не оправдались, я ограничился заявлением, что свобода мнений есть лучшее достояние нашего Сословия и что я рад, что в такой боевой и острый для сословия момент им пользуются сполна. Год спустя, несмотря на соблазнительное число записок, выставлявших вновь мою кандидатуру в члены Совета, я отказался баллотироваться.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ.
То, что общеизвестно, не стану воспроизводить здесь.
Отмечу только этапы.
Испугом царя сумел воспользоваться Витте ровно настолько, чтобы самому удержаться у власти.
Октябрьский манифест требовал энергичного и широкого осуществления реформ, которых не последовало.
Муравьев, преимущественно дискредитированный в качестве Министра Юстиции, сбежал послом под благодатное небо Италии. Никакого "нового" режима, в сущности не наступало, все держалось в правительственных сферах на смутной надежде: "авось уладится".
В конце концов, в виду аграрных бунтов с иллюминациями московской революции и организовавшимися то там, то здесь, "республиками", всплыли Дурново и Дубасов и, "авось" осуществилось, благодаря энергичной peпpeccии с расстрелами и жестокими карательными экспедициями. Забастовки, особенно железнодорожные, периодически все еще повторялись, в стране было вообще неспокойно, когда выдвинулся и стал у власти Столыпин.
Мало-помалу, ему удалось, довольно умно, на первых порах осторожно, восстановить внешний порядок в стране.
Столыпин из всей плеяды последних наших бюрократов был несомненно выдающимся, может быть даже, за многие годы, единственным государственным человеком, по уму и талантливости. Во всяком случае он понимал, что "великая Россия" и "великие потрясения" стоят уже липом к лицу и рассчитывал еще отстоять ее.
Как думский оратор он был несомненно выше своих думских оппонентов и, если бы он не был связан по рукам Царскосельской распутиновщиной и ставленниками оттуда, он несомненно наладил бы правильно конституционный режим. Но его сторожили с двух концов.
Богров, не то социал-революционер, не то ставленник "темных сил", а может быть одновременно и то и другое, ухлопал его в Киеве в театре на парадном спектакле на глазах Царя, при наличии усиленной охраны. Смерть эта вызвала ликование среди революционеров, избавила левых думцев от сильного противника, но не слишком огорчила, как говорили, и Царя ...
С текущими "потрясениями" Столыпин к этому моменту почти уже справился, но с Распутиным и его ставленниками никак, несмотря на всю свою энергию, справиться не мог. После него, по меткому словечку забавника Пуришкевича "пошла та игра в чехарду", с беспрестанною сменою правящих, на политическом ристалище, государственной колесницей. "Игра", которая от Горемыкина и Щегловитова привела к Штюрмеру и Протопопову, пока, наконец, и сама колесница не низринулась в пропасть.
Для меня, как и для всех во время последней войны было ясно насколько неблагополучно положение России, не столько вследствие неустойчивости наших военных успехов на фронте, сколько вследствие внутренних трений и подпольной работы в тылу. Отчасти усталость от войны, отчасти иноземные влияния, отчасти упрямая партийность интеллигентных кругов - все способствовало развалу патриотического настроения, необходимого для сколько-нибудь успешной борьбы с внешним врагом. О Царском Селе основательно, или безосновательно, иначе не говорили, как о гнезде чуть ли не явных измен и интриг, настойчиво ведущих к сепаратному миру. Политические шептуны, вроде Гучкова, в данную, минуту не у дел, туманно пророчествовали и обсуждали грядущее. То там то здесь, по примеру 1904-1905 годов, пошла серия "резолюций" и попыток отдельных союзов и организаций сказать свое "властное слово".
Государственная Дума, пока, что, не поддавалась еще явно революционному настроению, но стенобитно, по раз налаженному методу, била все в одну и ту же точку - дискредитирования власти.
"Приличные" министры (вроде Трепова, Игнатьева) не выдерживали пробы ни в Царском ни в Думе. Не успевши прикоснуться к власти они уже ее утрачивали. В сущности, царила уже глухая анархия. Каждый случайный у власти тянул в свою сторону и тут же шлепался при малейшей натуге.
