Элвис Пресли. Последний поезд в Мемфис - Гуральник Питер
Вслед за армейским автобусом из Мемфиса выехала колонна автомобилей, набитых газетчиками и поклонниками, а когда автобус, как водится, остановился перед рестораном «Кофейная чашка» в Западном Мемфисе, там уже стояла почти двухтысячная толпа, поэтому водителю пришлось сбегать за бутербродами и напитками. В Форт–Чаффи офицер, отвечающий за информационное обеспечение, капитан Арли Метини с тревогой ждал появления Элвиса еще в январе. И, хотя Метини был ветераном с двадцатилетним послужным списком, имел огромный опыт и даже возглавлял армейский пресс–центр во время интеграционного кризиса в Литл–Рок, он оказался совершенно не готов к буйству толпы, которое началось в четверть двенадцатого ночи, когда долгожданный автобус прибыл на площадь. Тут на несчастного новобранца набросились больше сотни гражданских поклонников, человек двести из младших военных чинов и сорок или пятьдесят репортеров. Комитет по встрече возглавлял сам Полковник. Репортеры последовали за Элвисом в зал для перекличек и принялись фотографировать. По их просьбе Элвис несчетное число раз заправлял свою койку, но когда один из фотографов спрятался в казарме, чтобы снять спящего рядового Пресли, даже у закаленного служаки капитана Метини лопнуло терпение, и он приказал вытолкать фотографа взашей. Все это время Элвис выказывал недюжинное терпение и доброе расположение духа, сыпал остротами, шутливо поругивал собственную персону и охотно исполнял все просьбы, кроме одной: он наотрез отказался давать автографы во время службы. По собственным оценкам Элвиса, в ту ночь он спал не больше трех часов и проснулся задолго до половины шестого утра, когда сыграли побудку. Все остальные только продирали глаза, а рядовой Пресли уже брился и одевался. В шесть часов за завтраком к нему присоединились Полковник и два десятка фотографов («Снедь была добрая, но в то утро я так проголодался, что мог бы съесть любую дрянь» — так, по словам репортеров, оценил Элвис свою первую армейскую трапезу), после чего его отправили на квалификационные испытания, которые продолжались пять часов. Затем — обед и двухчасовая лекция о правах и льготах, положенных рядовым военнослужащим. Короткое собеседование о необходимости хранить военную тайну, выплата семи долларов денежного довольствия авансом («На что вы потратите эти деньги?» — спросили Элвиса репортеры, и он добродушно ответил: «Открою ссудную кассу») и, наконец, посещение армейского парикмахера. Это историческое событие освещали пятьдесят пять репортеров. «Ну, вот, — сказал Элвис, протягивая фотографам пучок волос и сдувая его с ладони. — Шевелюра, она сегодня есть, а завтра — нет». Но он волновался, да так, что забыл заплатить парикмахеру шестьдесят пять центов. Поэтому Элвиса окликнули, отчего он смешался пуще прежнего. Заметив поблизости телефонную будку, он отправился звонить матери. Репортеры бросились следом, но Полковник Паркер преградил им путь. «По–моему, парень имеет право без помех поговорить с родной матерью», — заявил он.
В среду Элвису выдали обмундирование, и Полковник, паясничая перед камерами, попытался заставить его примерить узкий галстук. «Нет, сэр, — ответил ему Элвис. — Здесь — никаких шнурков. Взыскание–то объявят мне, а не вам». После чего Полковник заявил фотографам: «Почему бы вам, ребята, не щелкать друг дружку?» После обеда пришло сообщение (немного раньше, чем ожидалось, но в общем и целом в нем не было ничего удивительного), что Элвис Пресли приписан ко второй бронетанковой дивизии — знаменитому «аду на колесах», — которой когда–то командовал генерал Джордж Паттон, дислоцированной в Форт–Худ на окраине Киллина, штат Техас. Там Элвису предстояло пройти подготовку и курс вождения танка. «До сих пор он был хорошим солдатом, — заявил командир части, генерал Ральф Мэйс. — Во всяком случае, я считаю, что он держался просто замечательно». А репортер Хай Гарднер настрочил колонку в форме письма к армейским товарищам Элвиса, в которой воздал хвалу отечеству: «Где еще никто может так быстро стать кем–то? В какой другой стране мира столь богатый и знаменитый человек станет служить рядом с обычными призывниками и не попытается откупиться от воинской повинности, не пустит в ход свое влияние, чтобы отбояриться от армейской службы? По–моему, это — американская демократия во всем своем блеске, та самая прекрасная жизнь, которую вы и Элвис призваны защищать, отдав этому делу от полутора до двух лет вашей молодости… Надеюсь, вы разделяете мои чувства».
В Форт–Худ оставили шестерых мемфисских призывников, в том числе Рекса Мэнсфилда и Уильяма Норвелла, которого Элвис тотчас прозвал Нервным Норвеллом. После того как на протяжении двухсот миль заказной автобус преследовала вереница преданных поклонников («Не дай Бог, кто–нибудь покалечится, — с тревогой говорил Элвис во время поездки. — Может быть, если я помашу рукой…»), он не стал останавливаться в Далласе и Уоксахачи, где уже собрались многотысячные толпы, а поехал в Хиллсборо, штат Техас, куда прибыл в половине второго, точно к обеду. Капитан Джей Ф. Даулинг выбрал двоих солдат покрепче и велел им сесть слева и справа от Элвиса. «По–моему, мы установили своего рода рекорд: прошло тридцать пять минут, прежде чем его узнали». Но когда это наконец случилось, разразился маленький бунт, и новобранцам понадобилось еще по меньшей мере двадцать пять минут, чтобы выбраться из ресторана. «Элвис держался очень любезно, — сказал потом капитан Даулинг. — Кое–кто из ребят заказывал блюда, которые нельзя было оплатить талонами на питание, и Элвис сказал, что покроет разницу из своего кармана. А по дороге к автобусу он изловчился накупить сигарет и конфет и раздал их ребятам. Когда мы выезжали из Хиллсборо, тамошние девчонки затеяли драку за стул, на котором сидел Элвис».
В Форт–Худ порядка было гораздо больше. Офицер информационного обеспечения подполковник Марджори Шултен еще до прибытия автобуса твердо решила обращаться с Элвисом совсем не так, как с ним обходились в Форт–Чаффи. «Он должен был приехать двадцать восьмого (марта), около четырех пополудни, — рассказывала она писателю Алану Леви. — А газетчики и телевизионщики начали прибывать уже в одиннадцать утра. Никогда не видела такой толпы… Когда я заметила одного редактора из Форт–Уэрт, который славился тем, что ни разу не поднимался со стула, я поняла: случилось нечто». Вскоре заехал Полковник Паркер, чтобы предложить «свои услуги, советы и моральную поддержку», — сообщает Леви. Подполковник Шултен повернулась к «Полковнику» Паркеру и, чеканя слова, почтительно объявила старшему по званию офицеру (который приобрел это звание, ни минуты не прослужив в армии): «Полковник Паркер, вторая бронетанковая дивизия не сможет обучить этого мальчика в условиях поступающих требований. Вы имеете огромные полномочия, и вам может не понравиться то, как я намерена поступить». И Паркер, в подробнейшем плане предпризывной кампании не предусмотревший встречи с женщиной в офицерских погонах, смирился с неизбежным и кротко ответил: «Что ж, подполковник, вы тут хозяйка». Марджори собиралась запретить газетчикам и фотографам любое общение с Элвисом Пресли уже на следующий день после его прибытия в Форт–Худ. «Я обещала вам карт–бланш, — сказала она. — Получайте же. Но только на сегодня. С завтрашнего дня — ничего!» С тех пор Марджори неукоснительно придерживалась избранной линии.
Первые несколько суток Элвису приходилось очень туго: он страшно тосковал по дому и терзался одиночеством. Остальные призывники наблюдали за ним, кое–кто иногда подначивал («Не по уставу извиваешься, парень!» — кричал кто–нибудь, пробегая мимо. Или: «Ты что, Элвис, по плюшевым мишкам соскучился?» Это были самые заезженные приколы), но чаще всего Элвису приходилось вести борьбу в полном одиночестве. Как заметил Рекс Мэнсфилд, Элвис прилагал отчаянные усилия, чтобы поладить с собой и стать равным среди равных. Мало–помалу ему это удалось, и тогда он немного расслабился, но сержант–инструктор Билл Норвуд, который подружился с Пресли и разрешал ему звонить со своего домашнего телефона, нередко замечал, как тяжело Элвису вдали от родных, собственными глазами видел его слезы и опасался, что их могут увидеть и другие. «Придешь ко мне домой, тогда и выплескивай все наружу, — говорил он Элвису. — Делай что хочешь и не беспокойся ни о чем. Но стоит тебе выйти за дверь, и ты — Элвис Пресли. Лицедей. Солдат. И я, черт возьми, хочу, чтобы ты лицедействовал! Не позволяй никому дознаться, что у тебя на душе».
