История Первой мировой войны - Оськин Максим Викторович

В этой связи безобразная выходка Н. Е. Маркова, намеренно оскорбившего Милюкова после очередного антигосударственного пассажа, представляется детской шалостью. Марков не планировал убийств и не осуществлял их, и одновременно – не награждался орденами союзных стран, которые контролировали даже убийства людей, недовольных ростом зависимости России от Антанты, внутри империи. Интересно, как бы отреагировали англичане, если бы в Великобритании русским посольством было организовано убийство лица, которое (по мнению русских!) пагубно влияло на ведение войны? Наверное, раскричались бы на весь свет о русской беспринципности? Себе же, любимым, англичане охотно позволяли вмешательство в дела союзного суверенного государства, как только им казалось, что это государство выходит из-под британского контроля.

Вот он, налицо – факт преступного сговора для покушения на убийство. Но что мог сделать с этим император Николай II, если даже лидеры парламента не гнушались уголовными убийствами? В этом факте – свидетельство не только разложения монархии, накануне революции оставшейся без защитников, круг которых сужался с каждым днем (отсюда и «министерская чехарда»), но и деградации буржуазного парламента, показавшего, что в стремлении к власти крупный капитал не остановится ни перед чем, даже перед грязной уголовщиной.

Иными словами, русские «монархисты», вставшие в оппозицию к царствующему монарху, никакими монархистами, конечно, не являлись. Тем более что не было и альтернативы. Так, оценочный критерий псевдомонархизму дал сам В. М. Пуришкевич на большевистском допросе: «Но как я мог покушаться на восстановление монархического строя [после Февраля], если у меня нет даже того лица, которое должно бы, по-моему, быть монархом? Назовите это лицо. Николай II? Больной Царевич Алексей? Женщина, которую я ненавижу больше всех людей в мире?…» [355] Вот вам и монархист. Необходимо также помнить, что вместе с высокопоставленными убийцами во дворце Юсуповых находились и британские секретные агенты, являвшиеся вдохновителями проводившейся операции и долженствовавшие «завершить дело», если вдруг оно по какой-либо причине сорвалось бы у русских убийц.

Свою роль сыграло и масонское движение, выступившее одной из ведущих структур, объединивших российскую оппозицию и сблизивших ее с англо-французскими хозяевами. Исследователь масонства четко говорит, что «парадокс русской действительности начала [XX] века состоял в том, что в оппозиции к правительству находились не низы, а прежде всего верхи общества, его так называемые “сливки” – его наиболее состоятельная и привилегированная часть» [356]. Современники указывали на «думское масонство». А лидеры различных фракций, состоявшие и в Прогрессивном блоке, и в масонских ложах, поддерживали друг друга в главном – борьбе с исторической властью.

Другой парадокс заключается в непонимании русской аристократией процессов развития общества. Очевидно, что рвавшаяся к власти буржуазия должна была убрать с авансцены русской политики именно дворянство, заменив его собой. Однако, вместо того чтобы пытаться противостоять этому объективному процессу общего развития капитализма системой компромиссов и взаимных уступок, дворянство само толкало себя к пропасти. После Первой русской революции стало ясно, что дворянством потеряна деревня – все большее и большее количество земли переходило в руки «третьего сословия». Теперь же аристократия делала все от нее зависящее, дабы высшая власть, словно «переспелый плод», сама упала бы в руки крепнувшей буржуазии.

Но в любом случае, «распутиниана» послужила лишь средством. Антиправительственная агитация велась совершенно осознанно и расчетливо, а Распутин и иже с ним лишь использовались в качестве жупела для дискредитации сакрального авторитета Царского имени, и без того сильно пошатнувшегося после событий 1905-1907 годов. Именно поэтому заговоры в верхах и не могли достигнуть сколько-нибудь решительной стадии: в ситуации, когда все общество и даже армия были настроены против императора, достаточно было одного-единственного самого первого толчка, чтобы все рухнуло в одночасье. Действительно, по замечанию исследователя, «Февраль был подготовлен моральным неприятием существующей власти. Техническую подготовку восстания никто не проводил – заняться этим было некому, да и это было необязательно. Самодержавие могло рухнуть само по себе при совершенно определенном условии – нравственной изоляции» [357].

Конечно же, как и положено бесстыдным демагогам, практически ни один из них даже в эмиграции не признал своей вины. А ведь уже остались в прошлом революция, большевики, ужасы Гражданской войны, гибель императорской семьи. Куда легче свалить собственные преступления на «несознательность» и «темные инстинкты» народа. Удивительнее всего, что и ныне по-прежнему бытуют такие оценки. Особенно при обосновании преимуществ сверхлиберальных позиций социально-экономического развития в капитализирующемся обществе современной России.

Дело ведь не в объективных процессах – дело в самих людях, в головах которых «начинается разруха», по выражению булгаковского профессора Преображенского. К 1917 году среди элиты почти не осталось людей, готовых упорно, денно и нощно и стиснув зубы трудиться для фронта, для Победы. Это обстоятельство подметил совершенно правильно генерал А. А. Брусилов: «…за исключением солдатской массы, которая в своем большинстве была инертна, офицерский корпус и вся та интеллигенция, которая находилась в составе армии, были настроены по отношению к правительству в высшей степени враждебно. Везде, не стесняясь (выделено. -Авт.), говорили, что пора положить предел безобразиям, творящимся в Петербурге, и что совершенно необходимо установить ответственное министерство» [358].

Никто, разумеется, не смог бы объяснить явные причины своей «враждебности». Наверняка мало кто смог бы внятно объяснить, перед кем должно было быть ответственно новое министерство («народ» – слишком абстрактное понятие). Подразумевается, что перед членами Государственной думы, как «народными избранниками», ибо их выбрал в Думу «народ». Напомним здесь, что выборы в Государственную думу были построены не по системе всеобщего, прямого и равного голосования («один человек – один голос»), а строились по цензовой системе, в основе которой лежал имущественный фактор, то есть явление, присущее как раз буржуазному государству.

Достаточно вспомнить, что как только в России после Февраля было введено всеобщее избирательное право для мужчин, буржуазные партии потерпели сокрушительное поражение и на муниципальных выборах июня 1917 года, и на осенних выборах в Учредительное собрание. Позиционировавшая себя «партией народной свободы» кадетская партия оказалась не нужна народу в силу своей очевидной буржуазности. Так каким же «народом» прикрывались кадеты, свергая режим императора Николая II? Кучкой крупных капиталистов, по привычке поддерживаемых немногочисленной городской интеллигенцией? Это и есть весь народ стовосьмидесятимиллионной России?

Так что в любом случае «народ» в своем огромном большинстве был здесь вовсе ни при чем. Тем не менее именно эти люди «выбрали сами себя» во Временное правительство и восемь месяцев пытались управлять воевавшей страной, хотя их власть вообще не была ни в коей мере легитимной – все свершилось по праву победителя в государственном перевороте, явлении явно незаконном. Неудивительно и то, что, «придя к власти, партия “народной свободы” не предполагала осуществлять конструктивную перестройку системы государственного управления. В абсолютной ценности и сохранности она оставила у руля управления Российским государством ту самую бюрократическую машину, которая, как накануне Февраля заявляли сами кадетские ораторы и публицисты, привела страну на край пропасти, поставила ее на грань катастрофы» [359]. Главным была власть. Власть крупного капитала, которому, как воздух, была необходима тесная связь с державами Западной Европы и которому мешал царизм.